Мой ангел злой, моя любовь… - Марина Струк

Будет несколько перемен блюд за ежедневной трапезой, а в сервировке стола серебро и тонкое стекло. А голова будет занята с тех пор не сведением бесконечных счетов, а только выбором наряда да меню к предстоящему званому ужину. И снова будут балы, ужины и обеды, театральные представления и музыкальные рауты. И будут шелка, кружева, эспри и плерезы. Анна снова полетит по жизни, как легкая бабочка, не раздумывая о завтрашнем дне, потому что к тому нет особой нужды. Совсем как раньше…

«…А ты же, моя богиня, станешь супругой титулованного человека с состоянием, будешь порхать в свете, как воздушное Божье существо papillon [565]… Все будут завидовать его счастью… Весь свет ляжет к твоим ногам с восторгом, даже клеветники и завистники перестанут злословить в благоговении перед твоей красой и в страхе перед твоим супругом», вспомнились слова брата. Анне ведь была уготована именно такая судьба, вдруг поняла она сейчас, стоя возле князя под его пристальным и таким пугающим ее взглядом. Ведь не случись тогда приезда в соседнее Святогорское Андрея, не повстречай она его, то непременно вышла бы замуж за Чаговского-Вольного, уж Петруша бы определенно поспособствовал тому. Михаил Львович не стал бы против этого сватовства, тем паче, и она бы склонилась к нему, как ни пугал бы ее вид предполагаемого жениха, подчиняясь доводам брата и тщеславию собственной натуры.

Но все было. Тот самый взгляд в церкви, и то лето, навсегда переменившее ее, заставившее ее сбросить привычные маски. И разве она могла ныне принять судьбу той, другой Анны? Да еще при возможности столкнуться лицом к лицу с Андреем в статусе княгини, ведь это непременно случится. И как тогда…? О, Господи, как тогда?!

— Вы позволите…? — снова повторил князь, явно встревоженный молчанием Анны, возвращая ее из вороха мыслей, что захлестнули ее в этот момент. И она вдруг поддалась слабости сердца, идя наперекор разуму. Хотя и попыталась не сжигать сразу мост, по которому рано или поздно все же придется перейти.

— Прошу вас, не ныне. Я не имею права дать вам прямой ответ ныне, — Анна пустила в собственный голос тех самых ноток, что ранее позволяли ей склонить к собственному решению. И даже испугалась сперва, что уже успела утратить этот навык за минувшие дни. Но вот выражение глаз князя несколько смягчилось, и она даже позволила себе коротко улыбнуться ему.

— Как вы видите, я все еще в трауре по папеньке. Таков мой обет — строгий траур по всем правилам. В апреле истекает его срок. И полагаю, к апрелю я смогу получить письмо от своей тетушки на сей счет. Девица не имеет права решать свою судьбу, вы же ведаете то.

— Не лукавьте, Анна Михайловна, только не со мной, — уголки его губ дрогнули, словно ему было забавно слышать ее явно надуманные объяснения. — Я буду возвращаться из Петербурга в Малороссию через Гжать этим летом. Надеюсь, к тому времени все будет решено меж нами. Более всего на свете я ненавижу неясность и ходить в дураках… более всего! Но иногда итог дела стоит того. Надеюсь, вы простите мне, коли я нынче же откланяюсь. До сумерек хотелось бы миновать не один десяток столбов [566]. Надеюсь, на ваше благоразумие и на убедительность вашей тетушки.

Ее кокетство на него не действовало, Анна видела это, ее красота не имела над ним никакой власти. И отчего-то ей вдруг стало страшно, когда она наблюдала, отодвинув в сторону занавесь за его отъездом.

Большой возок с княжескими гербами на дверцах, украшенный искусной резьбой и позолотой. Шестерик отменных лошадей и золото ливрей множества выездных лакеев, их напудренные парики под треуголкой и красные от мороза уши. Князь ехал поездом, от которого за версту веяло богатством и властью. Он мог взять любую девицу на выданье, а отчего-то желал только ее. Чтобы так же показывать ее всем желающим, как трофей, который долго не шел в руки, а после сам свалился, как спелый плод, горько усмехнулась Анна, отходя от окна. Князь любил, когда желали то, что принадлежит ему. И любил, чтобы все было только по его желанию. И оттого-то было так тревожно на душе.

Она должна была дать единственно верный ответ на его предложение. Анна знала, что другого выбора у нее нет — вряд ли появится более подходящая для брака кандидатура в будущем. Но разве могла она ответить согласием, когда в ушах по-прежнему звучал совсем иной голос и совсем иные слова? Потому и снова увильнула от ответа так малодушно.

Анна прикусила кончик пера, вспоминая о том визите, снова ощущая ту странную тревогу, что была в ее душе всякий раз, как она думала о необходимости предстоящего брака.

Пенсии брата, которую выхлопотала ей тетушка, не хватало. Фамильные же драгоценности отдавать в заклад было больно, словно с кожей отрывала с ладоней, когда клала на сукно стола ростовщика бархатные футляры. Собственные, подаренные когда-то папенькой или братом, правда, отдавала намного проще. Но все равно было безумно больно смотреть на блеск камней и искусные работы ювелирных дел мастеров, когда в последний раз открывали эти футляры перед тем, как спрятать те в ящики под замок и отсчитать ассигнации.

— Помилуйте, — спорила Анна, кусая губы под креповой вуалью, сгорая от стыда о присутствия в этой лавке ростовщика. — Двадцать пять рублей за серьги с изумрудом! Имейте совесть!

— Не имел бы, не положил бы ныне лишнюю бумажку-с, — отвечал лысоватый ростовщик, пряча ключ от ящиков в карман жилета. — Исключительно-с из уважения к вашей особе, барышня. Нынче ж вон какие времена! Драгоценности не в такой цене, как ранее. Многие с рук-с отдают в заклад. Дела у многих шибко-с пошатнулись вследствие войны с французом. Особенно в наших местах, сами понимаете.

— Но двадцать пять рублей! C’est brigandage! [567] — вторила ей мадам Элиза, горячась, и Анна сжимала локоть мадам, пытаясь успокоить ту. Нервы несли вслед приступ болезни и далее визит доктора Мантеля, а это лишние расходы, которые были вовсе ни к чему ныне, когда требовалось приобрести столько всего для хозяйства.

Обе горячились от души уже после, в стенах флигеля, вернувшись из Гжатска, но обе знали, что настанет срок, и все равно они поедут в город, в эту лавку, чтобы отдать в заклад очередную вещицу из ларца.

Потому и как-то сжалась мадам Элиза, когда Анна произнесла, прогнав от себя Ивана Фомича:

— Надобно бы мадам Павлишиной писать. Не собирается ли та в город и когда.

Именно мадам Павлишина милостиво подвозила их до Гжатска, куда нечасто, но ездила — то в собор глянуть, не завершили ли ремонт, поправляя деяния французов, то по лавкам пройтись, а то и просто навестить знакомую, проживающую в городе. Иногда их сопровождал и Павел Родионович, от которого Анне с таким трудом удавалось ускользать на городских улочках. Ведь признаваться, что она бывает в лавке ростовщика, было неимоверно стыдно.