Том 10. Письма. Дневники - Михаил Афанасьевич Булгаков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Конечно, автор ни в какой мере «не повинен» в этой демонстрации. Но какое нам до этого дело?» (Сталин И. В. Соч. Т. 11. С. 328–329).
Но буквально через несколько дней Сталину пришлось выдержать яростный напор аудитории, требовавшей немедленно запретить «Дни Турбиных». Правда, мотивы такого требования были несколько иные, нежели мотивы московской Кабалы.
В начале февраля в Москву прибыла делегация украинских писателей. 12 февраля делегацию принял Сталин, состоялась продолжительная беседа о литературе. Генсек спокойно рассуждал об особенностях национальной культуры и новой пролетарской литературы, а затем приступил к разбору конкретных произведений. Начал с «Дней Турбиных», очевидно, предупрежденный об особом интересе присутствующих к этой пьесе. Более подробно и более доходчивым языком Сталин повторил все то, что он написал в письме к Билль-Белоцерковскому. Несколько раз его прерывали недовольные голоса. Затем гостям предложили выступить. Каждый из выступавших непременно высказывал резко отрицательное отношение к «Дням Турбиных». По их мнению, пьеса искажала исторический ход событий на Украине, революционное восстание масс против гетмана показано в «ужасных тонах» и под руководством Петлюры, в то время как на самом деле восстанием руководили большевики, в пьесе унижается украинский народ (как заметил один из выступавших: «...стало почти традицией в русском театре выводить украинцев какими-то дураками или бандитами») и т. д. Но истинное мнение делегации выразил писатель А. Десняк, который без всяких уверток заявил: «Когда я смотрел «Дни Турбиных», мне прежде всего бросилось то, что большевизм побеждает этих людей не потому, что он есть большевизм, а потому, что делает единую великую неделимую Россию. Эта концепция, которая бросается всем в глаза, и такой победы большевизма лучше не надо».
Видимо, подобного рода признания очень не нравились Сталину, уже определившему свой политический курс на «единую и неделимую», но в виде СССР. Именно эту булгаковскую «концепцию» он и одобрял в пьесе «Дни Турбиных» и, кстати сказать, в «Беге». Именно поэтому он и защищал, в меру своих возможностей, пьесы Булгакова, да и самого писателя. Наглая же демонстрация украинскими писателями местного национализма и их неприятие «Дней Турбиных» все-таки вывели из равновесия Сталина, хотя он еще дважды пытался их переубедить (Сталин: Насчет «Дней Турбиных» — я ведь сказал, что это антисоветская штука, и Булгаков не наш... Но что же, несмотря на то что это штука антисоветская, из этой штуки можно вывести? То, чего автор сам не хотел сказать. И основное впечатление, которое остается у зрителя, — это всесокрушающая сила коммунизма. Там изображены русские люди — Турбины и остатки из их группы, все они присоединяются к Красной Армии как к русской армии. Это тоже верно. (Голос с места: С надеждой на перерождение.) Может быть, но вы должны признать, что и Турбин сам, и остатки его группы говорят: «Народ против нас, руководители наши продались. Ничего не остается, как покориться». Нет другой силы. Это тоже нужно признать... Я против того, чтобы огульно отрицать все в «Днях Турбиных», чтобы говорить об этой пьесе как о пьесе, дающей только отрицательные результаты. Я считаю, что она в основном все же плюсов дает больше, чем минусов). Не встретив понимания аудитории, Сталин раздраженно спросил:
— Вы чего хотите, собственно?
И в ответ начальник Главискусства Украины А. Петренко-Левченко, ничуть не испугавшись генсека, заявил:
— Мы хотим, чтобы наше проникновение в Москву имело бы своим результатом снятие этой пьесы.
Голос с места. Это единодушное мнение.
Голос с места. А вместо этой пьесы пустить пьесу Киршона о бакинских комиссарах.
Однако Сталин не уступал и продолжал настаивать на своем:
— Если вы будете писать только о коммунистах, это не выйдет. У нас стосорокамиллионное население, а коммунистов только полтора миллиона. Не для одних же коммунистов эти пьесы ставятся. Такие требования предъявлять при недостатке хороших пьес — с нашей стороны, со стороны марксистов, — значит отвлекаться от действительности... Легко снять и другое, и третье. Вы поймите, что есть публика, она хочет смотреть. Конечно, если белогвардеец посмотрит «Дни Турбиных», едва ли он будет доволен. Если рабочие посетят пьесу, общее впечатление такое — вот сила большевизма, с ней ничего не поделаешь. Люди более тонкие заметят, что тут очень много сменовеховства... Вы хотите, чтобы он [Булгаков. — В. Л.] настоящего большевика нарисовал? Такого требования нельзя предъявлять. Вы требуете от Булгакова, чтобы он был коммунистом, — этого нельзя требовать... Там [В пьесе. — В. Л.] есть и минусы, и плюсы. Я считаю, что в основном плюсов больше.
Присутствовавший здесь же Каганович, видя, что дискуссия затягивается при отсутствии какого-либо взаимопонимания, предложил:
— Товарищи, все-таки, я думаю, давайте с «Днями Турбиных» кончим (См.: Искусство кино. 1991. № 5. С. 132–140).
Процитированная стенограмма имеет немаловажное значение для понимания сложившейся ситуации вокруг пьес Булгакова. К их запрещению призывала не только правящая московская Кабала, но и украинские коммунисты-националисты (кстати, Сталин надолго запомнил эту встречу с украинскими писателями, дорого она им стоила!). Сталин с трудом сдерживал их натиск. «Бег» уже пришлось уступить... Отметим при этом, что Сталин счел необходимым довести до сведения мхатовцев, что сделал он это под натиском сверхактивных ультракоммунистов и комсомольцев. Эта реплика вождя, разумеется, стала известна и Булгакову, как и то, что генсек многократно выступал в его защиту. И весьма прозрачным поэтому кажется один из эпизодов романа о дьяволе, в котором Понтий Пилат с гневом и горечью говорит великому Правдолюбцу:
«Слушай, Иешуа Га-Ноцри, ты, кажется, себя убил сегодня... Слушай, можно вылечить от мигрени, я понимаю: в Египте учат и не таким вещам. Но сделай сейчас другую вещь, покажи, как ты выберешься из петли, потому что, сколько бы я ни тянул тебя за ноги из нее — такого идиота, — я не сумею этого сделать, потому что объем моей власти ограничен. Ограничен, как все на свете... Ограничен!!»
Еще более прозрачен этот эпизод в несколько иной авторской редакции:
«Слушай, можно вылечить от мигрени, я понимаю: в Египте учат и не таким вещам. Но ты сделай сейчас другое — помути разум Каиафы сейчас. Но только не будет, не будет этого. Раскусил он, что такое теория о симпатичных людях, не разожмет когтей. Ты страшен всем! Всем! И один у тебя враг — во рту он у
