Благородный Дом. Роман о Гонконге. - Джеймс Клавелл

«Не было ли ошибки? Не прокололись ли где-нибудь эти дьяволы-варвары? Только раз, — радостно сообразил он. — Яичница! Эти ослы англичане со своей яичницей на завтрак!»

Теперь он почувствовал себя лучше и совсем проснулся. Поднявшись с койки, ощупью нашел металлическую миску, тихонько поставил рядом с ней кружку. Яичница была холодная, жир застыл, но Квок проглотил её и доел хлеб, переменив отношение к еде. Есть пальцами в темноте показалось непривычно и неудобно, особенно потому, что вытереть пальцы можно было только о свое голое тело.

Он поежился, ощущая себя покинутым и нечистым. Возникло неприятное ощущение в мочевом пузыре, и он прошел на ощупь к ведру, прикрепленному к стене. От ведра воняло.

Указательным пальцем он ловко измерил уровень жидкости в ведре. Оно было почти полное. Опорожнившись, он снова измерил уровень. В уме подсчитал разницу. «Если они не доливали его, чтобы запутать меня, я мочился три-четыре раза. Дважды в день? Или четыре раза в день?»

Он вытер запачканный палец о грудь, отчего почувствовал себя ещё грязнее. Но это важно — использовать все и вся, чтобы сохранить душевное равновесие и ориентацию во времени. Он снова лег. Мутит, когда не знаешь, светло на улице или темно, день или ночь. Подступила тошнота, но он переборол её и заставил себя вспомнить все про того Брайана Квока, который только для врагов Брайан Каршунь Квок, а на самом деле другой, почти забытый человек из семьи У, с родовым именем[267] Ба и взрослым именем Чу-той.

Он вспомнил Нинток, отца и мать, и как его послали в школу в Гонконг, когда ему исполнилось шесть лет, и как ему хотелось выучиться и вырасти, чтобы стать патриотом, как родители и как тот дядя, которого у него на глазах забили до смерти на деревенской площади только за то, что он был патриотом. От гонконгских родственников он узнал, что «патриот» и «коммунист» — одно и то же и что ни тот ни другой не враги государству. Что гоминьдановские правители такие же плохие, как и заморские дьяволы, навязавшие Китаю неравноправные договоры[268], и что настоящим патриотом является лишь тот, кто следует учению Мао Цзэдуна. Он вступил в первое из многочисленных тайных братств и работал, чтобы стать лучшим для дела Китая и Мао, который и есть дело Китая, учился у тайных учителей, узнав, что он — часть новой великой волны революционеров, которые отберут у заморских дьяволов и их прислужников власть над Китаем, а их самих навсегда сметут в море.

И он завоевал право учиться в этой школе! В двенадцать лет!

О, как гордились им его тайные учителя. Потом он отправился в варварские края. Он уже умел свободно говорить на языке варваров, и ему не грозили их дурные мысли и привычки, он поехал в Лондон, столицу величайшей в мире империи, зная, что однажды она будет унижена и опустошена, но тогда, в 1937 году, ещё была пора её последнего расцвета.

Там он провел два года. Ненавидя эту английскую школу и соучеников-англичан. «Чинки[269], чинки, чин, китаец, на хвосте[270] сидит, как заяц…» Но скрывая это и скрывая слезы. И его новые учителя из Братства помогали ему, наставляли его, сопоставляя вопросы и ответы с окружающей действительностью, доказывали, какое чудо эта диалектика, как чудесно быть частью самой настоящей, реальной, бесспорной революции. Он никогда этого не оспаривал, никогда не возникало такой необходимости.

Потом война с немцами и эвакуация со всеми остальными девочками и мальчиками в безопасную Канаду. Все это замечательное время, проведенное в Ванкувере, в провинции Британская Колумбия, на берегу Тихого океана. Все эти безбрежные просторы, горы и море, и процветающий чайнатаун, где хорошо готовили по-нинтокски. И новый филиал мирового Братства, и другие учителя. Всегда находился кто-то мудрый, с кем можно было поговорить, всегда кто-то был готов объяснить и посоветовать… Школьные товарищи его по-прежнему не принимали, но он побивал их и у доски, и в спортивном зале, в боксерских перчатках, и в любимых ими видах спорта. Он был старостой класса, хорошо играл в крикет и теннис — этому его тоже учили. «Совершенствуйся, Чу-той, сын мой. Совершенствуйся и будь терпеливым во славу Партии и во славу Мао Цзэдуна, который и есть Китай» — это было последнее, что сказал ему отец. Тайные слова, отпечатавшиеся в его сознании с шестилетнего возраста, отец повторил на смертном ложе.

Вступление в ряды канадской конной полиции тоже было частью этого плана. Преуспеть там оказалось легко: в его ведении был чайнатаун, район причалов, и набережных, и тихих задворков; он говорил на английском, на северном диалекте — мандарине, на кантонском (знание родного нинтокского он глубоко скрывал). Не составляло труда стать прекрасным полицейским в этом широко раскинувшемся красивом портовом городе. Вскоре ему уже не было равных: он знал ванкуверских китайцев как никто, ему доверяли, он все больше совершенствовался и неумолимо боролся с преступлениями, которыми кормились триады чайнатауна: опиум, морфин, героин, проституция и неизбежные подпольные азартные игры.

Его хвалили за работу — как начальство, так и руководители Братства. Последние тоже выступали против засилия банд, наркоторговли и преступности и помогали ему в аресте преступников и раскрытии преступлений. Их единственный тайный интерес составляла внутренняя структура конной полиции, порядок приема на работу, увольнения и продвижения по службе, методы сбора и обработки данных, ведения следствия и наблюдения, способы контроля. Из Ванкувера его послали на шесть месяцев в Оттаву: его уступил на время благодарный шеф полиции, чтобы помочь в тайном расследовании деятельности сети наркоторговцев-китайцев. Там он завел новые важные контакты среди канадцев и членов Братства, узнавал все больше и больше, уничтожил сеть наркоторговцев и получил повышение. Контролировать преступность и получать повышение не так уж и трудно, если у тебя везде сотни тайных друзей и соглядатаев.

Потом кончилась война, и он подал рапорт о переводе в полицию Гонконга — это была завершающая часть плана.

Но уезжать не хотелось, он полюбил Канаду и полюбил её. Жанетту. Жанетту де Буа. Девятнадцатилетняя канадская француженка из Монреаля, она говорила по-французски и по-английски, её родителям, франкоканадцам не в одном поколении, он нравился, их не смущало, что он Chinois[271], как они его шутливо называли. Ему тогда был двадцать один год, и про него уже говорили, что он верный кандидат на повышение, что его ждет хорошая карьера, что он скоро женится, где-то через год…

Брайан Квок мучительно заворочался на матраце. Кожа была липкая, а темнота давила. Он смежил налившиеся свинцом веки и позволил себе вернуться назад к ней в то время, в то плохое время его жизни. Он вспомнил, как убеждал Братство, руководителя, говорил, что в Канаде от него будет больше пользы, чем в Гонконге, где он станет лишь одним из многих. Здесь, в Канаде, он единственный. Пройдет несколько лет, и он окажется на первых ролях в ванкуверской полиции.

Но все его доводы были отметены. Он с грустью понял, что руководители правы. Он понял, что, оставшись, в конце концов перешел бы на другую сторону, порвал бы с Партией. Благодаря знакомству с докладами канадской полиции о Советах, КГБ, гулагах у него уже появилось слишком много вопросов, на которые он не находил ответа, слишком много друзей, канадцев и националистов. Гонконг и Китай уже отошли в далекое прошлое. Здесь была Жанетта, он любил её и ту жизнь, которую они вели, любил свою машину с форсированным двигателем и престиж среди равных себе по положению, для него они уже стали своими, а не варварами.

Руководитель напомнил ему о прошлом, напомнил, что варвары всего лишь варвары, что он нужен в Гонконге, где битва только начинается, где Мао ещё не стал председателем Мао, ещё не победил, ещё сражался с Чан Кайши.

Он с горечью повиновался, как ни тяжело было что-то делать против воли. Он понимал, что он в их власти, и поэтому повиновался. Потом были четыре бурных года до сорок девятого, когда Мао одержал невероятную победу, в которую трудно было поверить. Затем он снова стал глубоко внедряться, в этом помогал его блестящий талант борьбы с ненавистной ему преступностью, которая была позором для Гонконга и пятном на репутации Китая.

Теперь в его жизни опять все стало хорошо. Его повышали по службе, англичане привязались к нему, уважали его как выпускника хорошей английской частной школы, который прекрасно говорит по-английски со свойственным правящим слоям акцентом и демонстрирует высокий класс во всех традиционно английских видах спорта, как все, кто входил в элиту империи до него.

«И вот теперь шестьдесят третий год, мне тридцать девять, и завтра… нет, не завтра, в воскресенье, в воскресенье гонки по холмам, а в субботу скачки, и Ноубл Стар — Ноубл Стар, или Пайлот Фиш Горнта, или лошадь Ричарда Квока, нет, Баттерскотч Лэсс Ричарда Квана, или аутсайдер Джона Чэня Голден Леди? Поставлю-ка я на Голден Леди — все до последнего пенни, да, все, что накоплено за всю жизнь, а ещё свой „порше“, хотя это, конечно, глупость, но мне придется это сделать. Придется, потому что так велел Кросс, и Роберт с ним согласен, и они оба сказали, что я должен поставить ещё свою жизнь, но господи боже, ведь Голден Леди прихрамывает в паддоке, а ставки уже сделаны, и вот они уже пошли и мчатся, давай, Голден Леди, давай ради Мао, пусть нависли грозовые облака и сверкает молния, давай, все мои сбережения и моя жизнь поставлены на твой паршивый, мерзкий, проклятый, о Председатель Господь, не оставь меня…»