Отверженные - Виктор Гюго

Они оба задрожали и взглянули друг на друга сияющими в темноте глазами. Они не чувствовали ни ночной свежести, ни холода каменной скамьи, ни сырости, поднимавшейся от земли и покрывавшей влагой траву, они смотрели друг на друга, и сердца их были полны воспоминаний. Они взялись за руки, сами того не замечая.

Она не спрашивала его, даже не думала о том, где он прошел, как проник в сад. Ей казалось так просто, что он здесь, рядом с нею. Козетта пробовала что-то сказать, но у нее ничего не выходило. Казалось, душа ее трепещет у нее на устах, как капля росы на цветке.

Но вот мало-помалу они разговорились. За молчанием, выражавшим полноту внезапно нахлынувшего чувства, последовало излияние. Над их головами расстилалась чудная ясная ночь. Эти два существа, чистые, как духи, все поведали друг другу: свои грезы, свое безумие, свои восторги, химеры, свое отчаяние, высказали, как они любили друг друга издали, как желали видеться, как тосковали, когда перестали встречаться. В идеальной интимности, которая уже не могла быть более полной, они поверяли один другому все, что в них было самого сокровенного и таинственного. С чистой верой в свои иллюзии они выразили все, что любовь, юность и блаженство свидания вложили им в мысли. Эти два сердца вылились друг в друга, так что через какой-нибудь час каждый из них вполне уже обладал сердцем другого. Они прониклись, очаровались, ослепились друг другом.

Когда, наконец, они высказали друг другу все, что имели сказать, Козетта положила голову на плечо к своему собеседнику и спросила его:

— Как вас зовут?

— Мариус, — тихо ответил он. — А вас?

— Меня зовут Козетта, — прошептала она.

Книга шестая

МАЛЕНЬКИЙ ГАВРОШ

I. Злая шалость ветра

С 1823 года, когда монфермейльская харчевня начала понемногу поглощаться бездной — не банкротства, а мелких долгов, у супругов Тенардье родилось еще двое мальчиков. Таким образом, у них теперь было пятеро детей: две девочки и три мальчика. Это было уж слишком.

Жена Тенардье с чувством особой радости избавилась от двух младших ребят, совсем еще крошечных. Именно «избавилась». В этой женщине естественные чувства были совсем истрепаны, и от них оставались одни обрывки. Впрочем, подобное явление довольно обычно, и ему можно привести много примеров. Как у жены маршала де Мот-Гуданкур, так и у жены Тенардье материнское чувство исчерпывалось одними дочерями. Ее ненависть ко всему человеческому роду начиналась с ненависти к собственным сыновьям. Относительно этих сыновей злость ее достигала особенной силы. Как мы уже видели, она чувствовала к старшему сыну какое-то омерзение, а к младшим — прямо глухую ненависть. Почему? Да так. «Так» — это самая ужасная из побудительных причин и самый неопровержимый из ответов. «На что мне такая орава ребят!» — говорила себе эта мать.

Объясним, как удалось супругам Тенардье избавиться от своих младших детей и даже извлечь из этого выгоду. Маньон, о которой было упомянуто в одной из предыдущих книг, была та самая, которой удалось заставить старика Жильнормана содержать ее двух ребят. Она жила на набережной Целестинцев, на углу той старинной улицы Пти-Мюск, сделавшей все, что она могла, чтобы превратить свою дурную репутацию в добрую. Все помнят страшную эпидемию крупа, которая тридцать пять лет тому назад свирепствовала в прибрежных кварталах Парижа и которой воспользовалась наука, чтобы производить в широких размерах опыты вдувания квасцов, что ныне так удачно заменено наружным применением йода. В этой эпидемии Маньон в один день лишилась обоих своих детей: один умер утром, а другой — вечером. Это были два совсем еще маленьких мальчика, очень дорогих для матери, так как они представляли собой ежемесячную ценность в восемьдесят франков. Сумма эта аккуратно выплачивалась от имени Жильнормана его поверенным Баржем, отставным приставом, жившим на улице Руа-де-Сесиль. Со смертью детей должен был прекратиться доход. Маньон стала искать возможность поправить дело, казавшееся непоправимым. В том темном обществе, к которому она принадлежала, люди знают друг о друге все, свято хранят доверенные им тайны и всегда готовы помогать один другому. Маньон нужно было двое детей, а у Тенардье оказалось двое лишних и как раз того же пола и даже возраста, как ее умершие дети. Дело было выгодное для обеих сторон, и маленькие Тенардье превратились в маленьких Маньонов. Получив замену своих детей, Маньон переселилась с набережной на улицу Клошперс. В Париже тождественность личности часто нарушается при переселении с одной улицы на другую.

Не будучи предупрежден, закон не вмешался в дело перехода детей из одних рук в другие, и оно совершилось очень просто. Только Тенардье потребовала, чтобы Маньон платила ей за детей по десяти франков в месяц; та на это согласилась. Само собой разумеется, что Жильнорман по-прежнему аккуратно продолжал давать Маньон деньги на детей и каждые полгода посещал ребят. Перемены в них он не замечал, и Маньон твердила ему: «Как они похожи на вас!»

Тенардье, для которого превращения были очень легки, воспользовался этим случаем, чтобы стать Жондреттом. Обе его дочери и Гаврош едва успели заметить, что у них было два маленьких брата. На известной ступени нищеты человеческими существами овладевает какое-то равнодушие, при котором все представляется в призрачном виде. В этом состоянии даже самые близкие люди иногда кажутся смутными тенями, еле обрисовывающимися на туманном фоне жизни, поэтому легко смешиваемыми с туманом.

Вечером того дня, в который Тенардье отдала Маньон своих ребятишек с твердой решимостью отказаться от них навсегда, у нее явились угрызения совести, или она притворилась, что это мучит ее, и сказала мужу:

— Но ведь это значит бросать своих детей!

Флегматичный муж заметил на это поучительным тоном, что Жан-Жак Руссо поступал со своими детьми еще хуже. Это немного успокоило совесть жены, но зато в ней возникли опасения, и она продолжала:

— А что, если полиция станет преследовать нас, Тенардье? Разве то, что мы сделали, дозволено?

— Все дозволено, — отвечал муж. — Полиция ничего не заметит. К тому же такими ребятишками, у которых нет ничего за душой, никто не интересуется.

Маньон была в своей преступной среде щеголихой. Она хорошо одевалась. Свою квартиру, убранную довольно убого, но с некоторой претензией, она разделяла с искусной воровкой, одной офранцузившейся англичанкой. Эта англичанка, пустившая в Париже корни, имевшая богатые связи и замешанная в истории с медалями библиотеки и с бриллиантами мадемуазель Марс, впоследствии прославилась на страницах судебной летописи. Ее прозвали «мамзель Мисс».

Ребятишки Тенардье, попавшие к Маньон, не имели причин жаловаться. Благодаря получаемым за них восьмидесяти франкам их берегли, как бережется все, что доставляет пользу. Их прилично одевали, недурно кормили и обходились с ними почти как с маленькими «господчиками». Вообще им было гораздо лучше у Маньон, чем у родной матери. Маньон разыгрывала из себя «даму» и никогда не говорила при детях на воровском жаргоне.

Так прошло несколько лет. Тенардье рассчитывал на детей в будущем. Однажды, когда Маньон отдавала ему свою ежемесячную десятифранковую дань, он сказал ей:

— Нужно заставить «отца» дать им воспитание.

Вдруг бедных детей, до тех пор не знавших никакого горя, сразу швырнуло в водоворот жизни, и они были вынуждены барахтаться в нем. Арест целой массы злодеев, произведенный в притоне Жондретта и неизбежно усложненный дополнительными обысками и заключениями в тюрьму, всегда является настоящим бедствием для того противообщественного сборища, которое ютится в столичных трущобах; такого рода событие влечет за собой множество крушений в этом темном мире. Катастрофа, разразившаяся над Тенардье, повлекла за собой и катастрофу для Маньон.

Однажды вскоре после того как Маньон передала Эпонине записку, касавшуюся улицы Плюмэ, на улицу Клошперс неожиданно нагрянула полиция. Маньон была арестована вместе с «мамзель Мисс»; все остальное население дома, казавшееся подозрительным, также не миновало цепких рук полиции. Оба мальчика, жившие у Маньон под видом ее родных детей, играли на дворе и ничего не знали о том, что происходило в доме. Когда они хотели пойти домой, то нашли двери своей квартиры запертыми и весь дом пустым. Живший напротив башмачник подозвал мальчиков и отдал им записку, оставленную для них «матерью». На записке был адрес: «Господин Барж, поверенный, улица Руа-Де-Сесиль, № 8».

— Вы больше здесь не живете, — сказал при этом башмачник мальчикам. — Ступайте вот по этому адресу. Это очень близко: первая улица налево. Спрашивайте дорогу по этой бумажке.

Дети отправились, сами не зная куда. Старший вел за руку младшего, держа в свободной руке бумажку, которая должна была помочь им найти их новое жилище. Мальчик озяб, и его окоченевшие пальцы плозо обхватывали бумажку. На повороте улицы Клошперс порыв ветра вырвал у него бумажку и унес ее, а так как уже сделалось совсем темно, мальчик и не мог отыскать записки. Кончилось тем, что ребятишки принялись бродить наудачу по улицам.