Наплывы времени. История жизни - Артур Миллер

Конгресс ПЕН-клуба шел уже два дня. Меня не покидало ощущение, что я занимаюсь не своим делом, так как слишком мало знал о писателях, которые были не из Нью-Йорка, Лондона, Парижа или, последнее время, — из Латинской Америки. Единственное, что я понял, здесь были писатели, которые, пиши они на европейских языках, вполне могли обрести мировую известность. С этой точки зрения все мы были провинциалы, не только американцы, но англичане и французы тоже.

Большинство из ста пятидесяти или около того делегатов были, однако, ученые или журналисты, вроде моих застольных приятелей, а отнюдь не писатели. В этом плане ПЕН был не чем иным, как замысловатым экзерсисом дипломатии, замешенным на одном или двух редких моментах откровенности. Я не видел особой победы в том, что французские, английские, западногерманские писатели заседали под одной крышей с восточными немцами, болгарами, венграми и поляками. Глубокие нравственные и политические расхождения практически не всплывали на поверхность в наших беседах. Никто не хотел, чтобы в ПЕНе возникло противостояние подобно ООН, вместо этого мы должны были терпеть совершенно пустые разговоры. Я уже было начал сожалеть, что согласился. Нельзя сказать, чтобы я искал неприятностей, но, надо признаться, мы были не в состоянии навести мосты между враждебными культурами. Однако Богдан настаивал, что ПЕН жизненно важен и для югославов большую роль играет то, что я стал президентом, особенно потому, что я американец.

— Начнем с того, что я не «американец». Мое правительство не особо жалует меня, да и никогда не было к этому склонно. Тем более что я не представляю здесь американский народ.

— Да, мы знаем, — отозвался он, загадочно обрывая фразу. Все было очень просто и невероятно абсурдно. Президент-американец, с их точки зрения, обеспечивал им определенную культурную независимость от попавшего под влияние Советов Востока. Приехав сюда, мы как бы попали в мир чистых символов, да еще в такой степени, что жизнь мне стала казаться сном.

Дама на сцене сбросила кофточку, продемонстрировав пару отнюдь не впечатляющих сюрпризов, но теперь я увидел, что у нее красивые ноги, и спросил новых приятелей, могут ли они на глаз определить, кто она по национальности. Богдан был хорват, двое журналистов — словак и серб, и каждый пытался откреститься — она была слишком мала для словенки, слишком худа для сербки и все в таком роде. Когда представление закончилось и она прошла мимо нас в голубом халате, унося одежду перекинутой на руке, я отклонился и спросил ее, откуда она родом.

— Дюссельдорф, — произнесла она, ни на секунду не задумавшись.

Мужчины подавили смешок, а потом и вовсе перестали улыбаться, показав, насколько свята и узаконена национальная проблема в этой стране. Стоило на минуту задуматься, и стало не до смеха. Мне вспомнились далекие тридцатые в Бруклине, пропитанные марксистским материализмом, когда стало понятно, что с уходом из общественной жизни поколения родителей именно на него будет возложена обязанность хоронить умерших евреев и поддерживать синагоги, ибо всем было совершенно ясно, что эпоха религий и малых докучливых национальностей навсегда канула.

Ощущение ирреальности бытия в Югославии отнюдь не уменьшилось. Об этом свидетельствует история на пляже под Дубровником. Выйдя из волн Адриатики, я уселся на камень около своего приятеля Богдана, когда тот сообщил, что это место кишит акулами, но он не хотел портить мне удовольствие и не предупредил. В Бледе я все пытался запомнить, кто есть кто, но мне без конца называли ничего не значащие имена журналистов каких-то неизвестных газет и журналов, профессоров университетов, о которых я никогда слыхом не слыхивал, пока окончательно не убедился, что такое огромное собрание людей абсолютно бесплодно и потому бессмысленно. С меня было довольно.

Медленно, но что-то все-таки стало меняться. Я встретил Стивена Спендера, который произнес впечатляющую речь о том, что присутствующие поэты, если это хоть кого-то интересует, должны читать свои стихи. Эта простая, но увлекательная идея на какое-то время встряхнула сонную аудиторию. Я заметил, что Игнацио Силоне, прозаик и ярый антикоммунист, мог мирно беседовать с Пабло Нерудой — чилийским поэтом и коммунистом. Тяжкие поиски увенчались успехом. Я нашел еще несколько настоящих писателей: Розамонд Леман, Ричарда Хьюза, Чарлза Олсона, Роби Маколи, Роджера Шетека, Сьюзан Зонтаг из англоговорящих, нобелевского лауреата из Югославии Иво Андрича. Оказалось, все с одинаковым скепсисом воспринимали то, что происходило, но в глубине души каждый надеялся, что из этого большого жестикуляционного мероприятия все-таки что-нибудь выйдет. Несмотря на весь скептицизм, я почувствовал некоторый энтузиазм относительно идеи международной солидарности писателей, хотя пока она едва вырисовывалась.

Я узнал, что усатый А. ден Доолард, кряжистый представитель нидерландского центра, много лет тайно наезжал в Польшу, распределяя средства ПЕНа между нуждающимися семьями писателей, заключенных в тюрьму.

Порешению Конгресса в Бледе был освобожден, хотя и не полностью оправдан, Михайло Михайлов, которого за «Москву летом 1964 года» на девять месяцев посадили в тюрьму, и даже присутствовавшие югославские бюрократы открыто выражали свою радость по этому поводу. Я знал, что Карвер без особого шума переговорил о его освобождении с Матеем Бором, возглавлявшим словенское отделение ПЕНа.

Прощаясь с западными писателями и разделяя их осторожность в разговорах с литераторами восточного блока, я не забывал, что американский ПЕН промолчал, когда в пятидесятые годы меня лишили паспорта. Но что было, то было, а теперь, пожалуй, появился шанс выражать негодование независимо от того, где притесняли писателей. С помощью Карвера мне удалось возродить влияние ПЕНа в Америке, а также в Африке и в Азии. Я решил, что следующий Конгресс надо будет провести в Африке (и действительно, в 1967 году нас принимал Берег Слоновой Кости).

Нашим общим врагом был ужасающий провинциализм. Я вспомнил обед в 1948 году у Лилиан Хеллман с двумя оправдывавшимися югославами, представлявшими свою страну в ООН, и испытал угрызения совести, насколько абстрактно мы обсуждали все проблемы за ее сверкавшим столом, как будто это был обыкновенный идеологический диспут! Югославы прямо-таки вырвали свою страну у немцев, а между тем в Белграде Богдан показывал нам огневые щели, предусмотрительно заготовленные в верхних этажах жилых домов на случай советского вторжения после того, как Тито рассорился со Сталиным. «Все щели смотрят на восток», — сказал он. Те двое молодых представителя при ООН, конечно, не могли думать ни о каких щелях.