Опрокинутый мир - Кристофер Прист

Наконец он вошел в свой дом. Согрел молока, выпил, разделся и лег. Сон его был некрепким, он часто просыпался и лежал, поеживаясь в ночной тьме, и думал о своей жене.

Когда он проснулся, рядом лежала Вероника и весело смеялась.

Доктор Уильям Сэмьюэльсон и его гость из ОЗД молча спускались в лифте. Он остановился на третьем этаже, дверцы раскрылись, и Сэмьюэльсон повел своего спутника по длинному коридору.

— Лучше всего вам самому его увидеть. Тогда вы поймете наши проблемы.

Уайлэт сказал:

— Но болезнь Арнсона не меняет сути дела, доктор. Главное, его воля была нарушена.

Сэмьюэльсон нетерпеливо отмахнулся:

— Будь это ординарный случай, мистер Уайлэт, я бы и сам усомнился, права ли медицина в этом споре. Да, и у нас есть чувства, а сам я отнюдь не догматик. Но, я думаю, вы согласитесь, что сейчас мы имеем дело со случаем необычайным.

— Возможно, возможно. Но не надо забывать о принципах. Я не собираюсь поступиться своими, эти же принципы исповедует мое общество.

— Понятно.

Дальше шли молча.

В больнице было тихо. Они прошли мимо указателей хирургических отделений и палат: все они, оказывается, были в другом конце больницы.

Как бы объясняя это, Сэмьюэльсон сказал:

— В этом крыле лежат выздоравливающие и терапевтические больные. Ноуленда поместили сюда после операции из-за его состояния, ведь за ним нужен особый уход.

Нам пришлось все поменять в палате, чтобы соблюсти необходимую стерильность.

Уайлэт кивнул.

Наконец они подошли к двухстворчатой двери. Сэмьюэльсон прошел вперед и придержал створку. Какая-то медсестра поднялась им навстречу и провела их в комнату, смежную с ее маленьким кабинетом.

— Спасибо, сестра, — сказал Сэмьюэльсон.

Она вернулась к себе, оставив их одних. В этой не слишком большой комнате в три ряда стояли стулья. Они были повернуты к прозрачной стене, через которую была видна еще одна комната. Сэмьюэльсон сел на один из стульев, жестом пригласил Уайлэта сесть рядом и показал на палату за стеклом:

— Здесь лежит Ноуленд. Палата была ярко освещена батареей ламп под потолком. Становилось как-то не по себе от ослепительно-белых стен. Посреди комнаты стоял высокий стол, обитый кожей, а на нем лежало человеческое тело, прикрытое белоснежной простыней. Голова была забинтована, глаза закрыты.

Около стола стояли многочисленные приборы: в глазах рябило от блеска никеля, черноты резины и мерцания медных проводов. Два человека в белых халатах и масках стояли у стола. Один из них держал лабораторный журнал и что-то писал в нем, другой стоял чуть сзади и внимательно просматривал медленно ползущую электроэнцефалограмму.

Уайлэт вскоре отвернулся.

— А я-то думал, что Ноуленд умер.

— Он мертв. Он скончался от гипоксии, как мы это называем.

Уайлэт сказал:

— Не понимаю, почему вы придаете такое значение причине смерти?

— Не понимаете? Мне казалось, что ваше общество хорошо знакомо с точным определением понятия «смерть».

— Конечно, — сказал Уайлэт. — Смерть наступает, когда сердце перестает биться.

— В таком случае, Ноуленд действительно мертв. Сердца у него вообще нет. Но… его мозг еще в сознании, поэтому мы должны считать, что его личность не разрушена.

— Он… в сознании?

— Да, насколько мы можем судить. Его мозг беспрерывно контролируется электроэнцефалографом. Со времени операции в работе мозга не было никаких нарушений.

— Но что же поддерживает его жизнь? — спросил Уайлэт.

— Вот эта машина, — сказал доктор, показывая на приборы, называется сердечно-легочным аппаратом. Она более или менее заменяет те органы, которые присутствуют в ее названии. Аппарат выполняет работу сердца и легких, то есть поддерживает температуру, обеспечивает насыщение крови кислородом и ее обращение в теле.

— И сколько же времени Ноуленд так лежит?

— Четырнадцать дней. С самого начала операции.

Уайлэт поднялся и подошел к прозрачной стене. Он прижался лицом к стеклу и всмотрелся в человека, лежащего на столе.

— Но, если вы говорите, что только машина заменяет его сердце, как он может одновременно быть мертвым и находиться в сознании?

Доктор поднялся и встал рядом с ним.

— Его тело и нервная система не работают, вот все, что мы знаем. Была небольшая задержка в подаче глюкозы в мозг, и мы теперь подозреваем, что из-за этого нарушилась моторная функция центральной нервной системы. Но высшая нервная деятельность продолжается, мы в этом совершенно уверены. Биотоки его мозга ничем не отличаются от наших. Да вы и сами видите, — доктор показывал на энцефалограф, — что там все в порядке. Временами он засыпает и, как нам кажется, видит сны.

Уайлэт посмотрел на длинную бумажную ленту, медленно выползающую из аппарата, но ничего не смог понять в этих зигзагах.

— Ну, и что же теперь делать? — спросил он наконец.

Сэмьюэльсон пожал плечами.

— Что мы можем сделать? Мы следим за равномерным кровоснабжением мозга, подкармливаем его глюкозой. Контролируем мозговую деятельность и тщательно записываем все показатели. Если мозг выживет, мы надеемся получить сведения огромной важности, но об этом говорить еще рано. Например, мы узнали, что сон удовлетворяет потребность не только в умственной, но и в физической деятельности.

— Вы хотите сказать, что используете этого человека как подопытного кролика?

— Если вам так угодно это назвать, то да.

— Но это же бесчеловечно!

Самьюэльсон опять пожал плечами.

— Что же нам прикажете делать? Выключить аппарат и дать мозгу умереть? Это будет убийством.

Уайлэт посмотрел на человека, лежащего в стерильной палате.

— Он уже умер…

— …и его вдова получила свидетельство о смерти, — закончил за него Сэмьюэльсон. — Я сам его подписал.

— Тогда мозг следует отключить от аппарата.

— Но мы считаем, что это неэтично, — доктор вернулся на свой стул. — Вот мы и пришли к началу нашего разговора. С точки зрения вашей морали удаление здорового органа из мертвого тела неэтично, но вы называете неэтичным и продление жизни человеческого разума, считаете, что его нужно умертвить.

Уайлэт промолчал.

— Теперь вы видите, в каком мы затруднении, мистер Уайлэт?

— Да, — сказал тот. — Да, конечно.

— И более того, понимаете ли вы, что затевать судебное разбирательство по поводу этого несчастного было бы ошибкой? Подумайте, что будет с его вдовой? Смерть — это трагедия, от которой можно постепенно оправиться, но эта неопределенность, когда тело мертво, а разум еще искрится, но до него нельзя достучаться, непереносима. И мы говорим — поскольку разум Ноуленда еще жив и здоров, он имеет право на жизнь.

Если вы хотите оспорить право врачей пересаживать человеческие органы, найдите другой случай и поднимайте вокруг него шум. В нашей больнице вы найдете достаточное количество таких примеров. Но Артур Ноуленд… то, что он до сих пор еще жив — это само по себе чудо. Но общественности об этом знать ни к чему.

— Да, здесь я с вами согласен, — сказал Уайлэт. Он подобрал свою черную папку со стола. — Я думаю, моя миссия здесь окончена.

Он пошел к выходу.

— Мистер Уайлэт!

— Да?

— Надеюсь, что вы будете тактичны со вдовой Ноуленда?

— Конечно. Хотя, я даже не представляю, что ей сказать. Наверное, просто посочувствую.

Сэмьюэльсон кивнул.

— Интересно, о чем он может думать все это время?

— Наверное, мы этого никогда не узнаем. Он не может ни видеть, ни слышать, ни осязать. Он не может реагировать на свои мысли и не может ничего сказать или дать какой-либо знак. Все, о чем он думает, исполняется для него, а он, как мы знаем, может вообразить все, что угодно. Его мысли раскрепощены, знаете ли. Все, что он вообразит, захочет или предположит, станет для него совершенно реальным. Я думаю, он может выстроить целый мир, который будет настоящим, сущим и материальным. В каком-то смысле, это осуществление древнейшей мечты всех людей.

— Но с другой стороны… нет, все это совершенно непостижимо. Лицо Уайлэта, беспечное и оживленное в начале визита, теперь было мрачно и задумчиво.

— Да, — сказал он и протянул руку доктору. — Спасибо за то. что уделили мне время и все показали…

Он направился к двери. Сэмьюэльсон подождал, пока медсестра проводит гостя, встал, подошел к стеклу и долго смотрел на останки Артура Ноуленда и на показания равнодушных приборов. В этой мумии, когда-то бывшей человеком, был живой мозг, незамутненный, здоровый, единственный и неповторимый, а значит — бесценный. Что же снится этому раскрепощенному мозгу? Какие надежды и видения? Какая жизнь?

Он зажмурился, опять открыл глаза — она была тут, рядом.

— Вероника!

— А ты что, думал найти здесь кого-нибудь еще? — рассмеялась она.