Андрей Тарковский. Жизнь на кресте - Людмила Бояджиева

Ирме сразу показалось, что внешне они вроде бы и не похожи, но нельзя было ошибиться, что это отец и сын. Может быть, внутренняя духовная конструкция была общей… Жесткий внутренний каркас, ум, сдержанность. Ей многое стало понятнее в Андрее, и даже показалось, что через несколько лет станет Андрей почти такой — спокойный, мудрый, с удивительно добрыми глазами и резкими морщинами у скул. И еще со взглядом — то внимательным, то рассеянным, как будто он и с вами, и где-то далеко, лишь заглянул мимоходом из вежливости…

За чаем она решилась сказать, стараясь не смущаться перед любимым поэтом:

— Я страшно люблю ваши стихи. Многое выучила наизусть. Знаете, целые сборнички, перепечатанные самодельно, ходят по рукам. У вас очень большое наследие.

— Наследие! Хорошее слово для некролога. А вот сборника до сих преклонных годов не удостоился. Была одна смешная история… А! Да и Бог с ней.

— Расскажите, пожалуйста, Арсений Александрович! Я ж чай с любимым поэтом пью. И что за чай без «смешной» истории?

— В 1945 году я подготовил к изданию книгу стихов, которая получила одобрение на собрании секции поэтов в Союзе писателей. Рукопись была подписана издательством к печати и дошла в производстве до стадии «чистых листов» и сигнального экземпляра. Но тут — вы, конечно, не помните — разразилась правительственная «чистка» писательских рядов.

— Вышло постановление на высшем уровне «О журналах «Звезда» и «Ленинград»», когда навалились на Ахматову и Зощенко, да и другим перекрыли воздух, — пояснил Андрей.

— В частности — мне. Правительство потребовало повышения идейности, а в моей книге ни одного стихотворения, воспевавшего «вождя», и лишь одно — с упоминанием имени Ленина. Конечно, печать книги была остановлена.

— Но ведь потом они приползли к тебе!

— Да это Ирме будет неинтересно. Лучше на варенье ежевичное навалитесь.

— Ирма — будущий режиссер. Историю страны и ее лучших поэтов она должна знать досконально, — настоял Андрей, залавливая в пепельнице окурок. И пошел открывать окно. — У нас тут, как во вгиковской курилке. А малинник-то прямо под окном! Красота.

— Хорошо, Ирма. Слушайте байку… Во время подготовки празднования семидесятилетия Сталина в 1949 году члены ЦК партии поручили мне как одному из лучших советских переводчиков переводы юношеских стихов Сталина-Джугашвили.

— Какое высокое доверие! — улыбнулась Ирма.

— Тут или грудь в крестах, или голова в кустах, — заметил Андрей, высыпав в блюдечко набранные с куста ягоды.

— Да дело-то не в этом! Мучился я ужасно. Получил подстрочники — юношеское сюсюканье о цветах и ручейках. Но ведь писал — палач! То, что наш генералиссимус — изверг, я уже хорошо знал. И размышляли мы с женой: стихи-то лирические и Сталинская премия нам совсем не помешает. Жили мы, надо сказать, скудно. Деньги совсем не лишние, да и сборник тогда уж наверняка выйдет! «А позор? — говорю я. — Позор потом всю жизнь не отмыть». Так и не решил ничего — одна только пытка искушением.

— Так ведь отказывать Сталину опасно было, — насторожилась Ирма.

— Все разрешилось благополучно. Вождь не одобрил идеи издания своих стихов, подстрочники и переведенные строки о цветах и ручейках были затребованы обратно. А я летом 1950 года отправился в Азербайджан, Мардакяны, Алты-Агач с дочерью Мариной, Танечкой Озерской и ее сыном Алешей Студенецким.

— Помню, Маринка была страшно довольна, — буркнул Андрей.

Когда они возвращались в электричке, Андрей сосредоточенно разглядывал в окно убегавший пейзаж. Наконец сказал, не оборачиваясь:

— Мы видимся не часто. Отец чувствует, что во мне жива тайная обида и сам он, чувствуя это, за что-то обижается на меня. Наверно, не такого сына хотел. Не в таких ботинках. Серьезного востоковеда в очках с переводами стихов.

— В вас куда больше общего, чем кажется на первый взгляд. Точно не могу определить. Лишь позже Ирма поняла, что объединяет стихи отца и фильмы Андрея. Они обладают свойством пробуждать в человеке то лучшее, о чем он только смутно догадывается и вслепую ищет всю жизнь.

После окончания третьего курса, когда всем предстояло разъехаться по разным студиям на практику, они поняли, что расстаться совершенно невозможно. И поженились, никому не сказав ни слова. С матерью Ирмы, извещенной постфактум, едва не случился удар. Мария Ивановна отнеслась к поступку сына с философской стойкостью: привыкла уже к его выходкам. Хоть и сердце прихватило от горечи: ну почему так-то, не по-людски? Разве она против Ирмы настроена была? Разве счастья им не желала? Не подала вида, но обида больно кольнула сердце.

Арсению Александровичу Ирма потом призналась, что решила выйти замуж за Андрея после того, как познакомилась с ним. Он очень смеялся и рассказывал об этом знакомым. У Ирмы сложились со свекром теплые отношения. Они сохранились и после того, как она развелась с Андреем. Арсений Александрович, так же как и Ирма, любил сказки, и они дарили друг другу книги с шутливыми надписями.

Пришлось молодоженам снимать комнату — мотались с двумя чемоданами и книгами по съемным квартирам. Частые авралы-переезды, слава Богу, были похожи не на семейную жизнь, а, скорее, на приключение. От этого Ирме, боявшейся засасывающего быта, было гораздо легче. Вроде и муж рядом, и она — хозяйка дома, друзей принимает! Веселость не покинула ее, у Тарковских собирались компании, было шумно, интересно и весело. Все молодые, задиристые, как щенки, — Володя Высоцкий, Гена Шпаликов, Андрон Михалков-Кончаловский, Вася Шукшин и другая вгиковская молодежь, всегда готовая побазарить «за искусство» под вареную картошечку, кильку в томатном соусе и традиционный напиток в «бескозырке».

— «Женщина в песках» — настоящий шедевр!

— Шедевр. Но ей «Земляничная поляна» сто очков фору даст!

— Ребята, о чем вы? «Семь самураев» — вот это высший класс! Хотя и не отменяет Бергмана.

«А где тебя сегодня нет? — на Большом Каретном!» — перекрывал споры голос Володи Высоцкого. Все подхватывали любимые песни — начиналась «хоровая программа».

Тарковский подпевал чуть слышно или вовсе молчал. Это была не его музыка. Он не любил безалаберной сумятицы, веселеньких шуточек. Лишь по мере выпитого становился проникновенней в тостах и словно снимал броню серьезности и отчужденности. Но чаще выглядел «букой» и тогда ловил настороженный взгляд Ирмы, полный обожания и чего-то еще — жалости, что ли, беспокойства?

— Ты невозможно инфантилен и зажат! Нельзя в наше время быть таким «человеком в футляре», — к утру все разошлись, Ирма убирала после застолья посуду. — Андрюшенька, надо быть более раскованным. Идти навстречу людям, которые к тебе тянутся. А то останешься один. Друзей-то — Андрон и Вася. Отличные ребята! Но сколько еще интересных людей вокруг! Вот Володя Высоцкий…