Шоншетта - Марсель Прево

Я опять одна – в безлюдном Супизе. Теперь уже нельзя, как в былое время, пригласить с собой мадам де Шастеллю; я совсем-совсем одна. Старый парк как будто говорит мне:

«Я узнаю тебя, девочка, хотя ты и обратилась уже во взрослую девушку, узнаю, несмотря на твой траур и на следы не высохших еще слез на твоих щеках. Бедняжка, ты страдала, ты лишилась любимых людей, но твои глаза блестят больше прежнего, в них горит внутренний огонь, которого я раньше не видел. Ты изменилась, стала женщиной, и мне кажется, что, подобно пламени, выбивающемуся из-под пепла, – и у мрака твоей печали светит радостный луч надежды».

Я умею понимать язык предметов, которые люблю, и отвечаю старому парку:

«Я – все еще прежняя Шоншетта, хотя и изменилась, как и ты сам: в сентябре твои густые, зеленые деревья сплетали свои ветви подобно церковным сводам; и сколько цветов пестрело на лужайках! Сколько птичек пело в кустах! Теперь деревья стоят почти голые, и солнце свободно светит сквозь обнаженные ветви. Но и ты, после месяцев печального угасания, просыпаешься к новой жизни: вот уже появляются молодые почки на деревьях, а на лужайках проглядывает первая травка. Завтра наступит весна! Завтра ты снова помолодеешь, старый парк, а я… я, как и прежде, по таинственной связи с окружающим, изменюсь так же, как и ты.

20-го марта

Дни все бегут, и бегут. Мне нужно было это уединение, мне нужно было сосредоточиться, потому что время, которое я переживаю, – решающее время в моей жизни. Предшествовавшие месяцы были так полны таких волнений, что теперь мне необходимы тишина и покой, чтобы разобраться в своей бедной душе. Последние месяцы в Верноне были, может быть, самыми грустными в моей жизни. Как часто просила я у Бога смерти! Что это была за мука! Бороться, постоянно бороться со своими желаниями, со своим сердцем, с воображением, рисующим перед тобой образ, на который ты не имеешь права смотреть, разве это – жизнь? И все это я перестрадала!

Разлука с Жаном, которую я считала окончательной, показала мне, как горячо я люблю его. Я возмущалась против судьбы, столкнувшей меня с ним лишь для того, чтобы разлучить. В своей тетради я нашла заметку, написанную в день посещения Жана:

«Боже, благодарю Тебя, что Ты допустил его приехать! Ты охраняешь меня, Господи! Если бы Жан не приехал сегодня, – завтра я, может быть, поехала бы к нему».

Неужели это я написала эти строки? Теперь я отрекаюсь от них; это оттого, что с тех пор я переменилась к лучшему. Какие мы жалкие! Мы становимся лучше только вследствие благоприятных для нас обстоятельств.

Час моего искупления, час когда я почувствовала, что моя совесть спокойна, что я снова могу уважать себя, – пробил, когда я узнала о смерти Луизы: мое горе было так безусловно, так потрясло мою душу, что она словно переродилась, и я плакала чистыми слезами, которых могла не стыдиться и которые смыли следы прежних недостойных слез.

Милая Луиза! Дорогая усопшая! Я благословляю тебя! Ты всегда была выше меня и, пока жила, была моим ангелом-хранителем. Где ты теперь, любимая? В раю? Но что такое рай? Неужели это – место, для которого не существует ничего земного? Я скорее готова думать, что рай – везде, особенно вблизи тех, кого мы любили при жизни. И знаешь, я чувствую твое присутствие, дорогая!

Ты стараешься внушить мне все то чистое, прекрасное, что жило в тебе самой. О, если это действительно возможно, дай мне свою сердечную чистоту, свою искренность! Дай мне ту незапятнанность души, без которой нет в ней мира! В твоем трогательном письме, бедная моя милочка, ты завещала нас друг другу – Жана и меня; научи же нас вечно любить, особенно меня! Ведь я не стою ни тебя, ни его. Сделай меня достойной его! И молись, молись за нас! Нам предстоят препятствия, – внуши нам здравые мысли и разумные решения! Если я опять потеряю Жана, я не перенесу этого. Ведь я совсем одна, мне не на кого опереться: ты ушла от меня, с отцом меня разлучают роковые обстоятельства; моя бедная Дина, преданная служанка, также умерла. Видишь, как я одинока! Вся надежда на – Жана: он поддержит меня.

Того же числа, вечером

Жан в Локневинэне. После смерти нашей дорогой Луизы он вышел в отставку, чтобы жить вместе с теткой. Он пишет мне каждую неделю – через мадам Бетурнэ; его письма – мое утешение. Он полон надежд, верит в наше будущее и старается поддержать мое мужество.

«В сущности, чего нам бояться? – пишет он, – ваш отец, несмотря на свою болезнь, никогда не срывал на вас своего раздражения, не сердился на вас, – вы сами говорили это. Он удалял вас от себя, очевидно, лишь для того, чтобы избавить вас от зрелища его страданий. Я понимаю его; на его месте я поступил бы точно так же. Скажу более: я преклоняюсь перед энергией этого старика. Иметь в его годы столько силы воли, чтобы уйти от жизни, не позволяя даже врачу проникать в эту могилу, – это, во всяком случае, указывает на закаленный характер. И, хотя он отдаляется от вас, он любит вас; я уверен, все его мысли сосредоточены на вас одной, и, когда вы скажете ему: «В этом браке все мое счастье», – неужели он будет в силах отказать вам? Тетя согласна со мной, что вы должны сделать первый шаг: ведь нас он вовсе не знает; вы первая должны заговорить с ним о нашем будущем, а потом тетя поедет к нему просить для меня вашей руки».

22-го марта

Весна! На сирени висят белые и лиловые гроздья, на зеленых изгородях виднеются белые цветочки боярышника. Сию минуту, гуляя по парку, я вдруг услышала, да, услышала среди благоговейного безмолвия, льющегося с высоких небес, шум приближающейся весны. В деревьях слышался легкий треск от внутренней работы свежих соков; почки раскрывались, согретые солнцем; крошечные листочки шелестели на концах ветвей. Насекомые (может быть, слишком торопясь жить, бедненькие!) воспользовались первым жарким солнечным лучом, чтобы потанцевать в прогретом воздухе. В кустах шмыгали зайцы, кролики, кроты. Да, старый парк заговорил, и в этом говоре ясно слышалось слово «весна»!

Я нарвала полный передник сирени, и теперь у меня стоит масса цветов. Весна и сирень внесли с собой солнечный свет в большую, суровую комнату, и не знаю, оттого ли, но мне стало весело, я почувствовала себя почти счастливой. Всегда это удивительное соответствие между моей душой и душой того, что меня окружает! Будущее разукрашивается, как мой милый парк, благоухает, как цветы в моей комнате. Завтра я, может быть, посмеюсь над тем, что прибегла даже к поэтическим сравнениям, но сегодня пишу эти строки с таким чувством, точно непременно должна поверить кому-то невидимому то, чем через край полна моя душа.

– Дитя мое, остерегайтесь поэзии! – говорила мне, бывало, мадам Арманд.

Того же числа, в три часа

Утреннее возбуждение прошло, но мужество и надежды остались. Я долго думала и решила последовать советам Жана и мадам Бетурнэ: написать отцу. Ах, как трудно написать это письмо! Не знаю, как с ним справиться…

Пришла Катрина, дочь Антуана, и спрашивает, могу ли я принять дядю Баррашэ. Что это за дядя Баррашэ? Это, оказывается, – фермер, запоздавший с уплатой аренды. Теперь в Супизе на меня смотрят, как на хозяйку, и Антуан ничего важного не предпринимает, не посоветовавшись со мной. Признаюсь, это немножко льстит мне; таким образом, я мало-помалу учусь исполнять обязанности хозяйки дома. Надо иметь все совершенства, чтобы быть достойной такого мужа, как Жан. Ну, входите, дядя Баррашэ, входите!

Полночь

Жребий брошен: письмо написано. Завтра утром его отошлют на почту, а вечером оно пойдет в Париж. Послезавтра утром папа получит его. У меня огромная тяжесть свалилась с плеч. Начать было очень трудно, на меня опять напала тревога, но потом слова полились свободно. Мне кажется, что папа согласится на свидание.

Чувствую, что не засну. Да и ночь так прекрасна! Воздух удивительно теплый для этого времени года; так как группы деревьев тонут в темноте, то не заметно, что они почти голые, и можно смело вообразить себя в середине лета. Когда все кругом спит, я люблю сесть на окно и, закинув голову, смотреть вверх и видеть только небо, огромный свод, усеянный золотыми точками. Я долго не отрываю взора от этой необъятной, сверкающей шири, и мне кажется, что я вовсе не прикасаюсь к нашей бедной планете и что, если опущу глаза, увижу, как она вертится где-то подо мною.

24-го марта, восемь часов утра

Письмо уже в Париже, но папа еще не получил его. Он прочтет его… самое позднее – через два часа. Только бы оно не потерялось в дороге!

Шесть часов вечера

Чтобы хоть сколько-нибудь избавиться от овладевшего мной беспокойства, я отправилась с визитом к мадам Капель и просидела у нее все дообеденное время. Какая славная женщина! Она зиму и лето живет в деревне, никого не видя, кроме параличного мужа, за которым ухаживает, как сестра милосердия, уже двадцать лет. Она очень удивилась бы, если бы ей сказали, что не многие женщины согласились бы на такую жизнь. Она же кажется вполне счастливой, и единственное, чего она боится, это – смерть ее обожаемого калеки. Меня всегда трогали люди, умеющие любить: будучи ребенком, я восхищалась бедной Лебхафт, потому что меня трогали рассказы о ее любви; в обществе мадам Капель мне не было скучно, хотя она и не особенно умна, и не особенно образованна. Я смотрела, как она заботилась о больном, переворачивала ему страницы книги, подносила к его губам стакан с питьем, поддерживала его, когда он пытался сделать несколько шагов по комнате. У меня слезы навернулись на глаза. Боже, сделай, чтобы я так же умела любить!