Дети Ноя - Жан Жубер

Вот почему я смотрел на паука вполне благожелательно, и он, успокоенный моей неподвижностью, постепенно осмелел, зашевелился и вернулся на прежнее место, в центр своей паутины.

Я не очень-то любил пауков, но хорошо помню, что в тот момент испытал к нему почти нежное чувство. В этом застывшем мире паук упрямо продолжал жить, делать привычные движения, и я подумал, что, в сущности, у нас с ним одинаковая судьба.

Так я сидел, погрузившись в сонное оцепенение, не в силах встать.

Шло время, приближалась пора ужина. Скоро я услышу шаги отца, потом его голос в коридоре:

— Что ты там возишься, Симон? Иди скорей, ужин на столе!

Только тогда я стряхну с себя дремоту, встану и пойду.

В тот вечер, после ужина, отец прочел нам несколько страниц из «Легенды о святом Юлиане-Странноприимце» [37]. Скорее всего, это была та самая книга, которую он читал на сеновале, и я думаю, что, дойдя до данного отрывка, он вспомнил о нас и решил поделиться удовольствием от чтения.

Мне помнится, то был самый конец легенды, где речь шла о преображении прокаженного [38], которого Юлиан принял в своей бедной хижине после того, как перенес его на плечах через реку.

«И тогда прокаженный обнял Юлиана, и глаза его вдруг засияли, как звезды, а волосы сделались, как солнечные лучи; дыхание от ноздрей его было благоуханнее аромата роз, и ладан воскурился с ложа его, а воды реки пели сладостную песнь…»

Впоследствии я перечитывал эту легенду сотни раз и всегда с наслаждением, но никогда не забуду восторга, испытанного в то, первое чтение, когда голос моего отца звенел в нашем затихшем доме, таком же одиноком и затерянном в пустыне, как хижина Юлиана.

Книга, из которой он списал сюда эти строки о прокаженном и которую я столько раз перелистывал за свою жизнь, — это тот самый том, что держал тогда в руках мой отец.

На следующее утро мы проснулись почти уверенные в том, что тревога наша была напрасной и что бродячие собаки больше не вернутся, но это оказалось не так. Мы ходили по террасе, совершая обычный моцион и гимнастику, как вдруг я заметил на гребне ближайшего холма темную движущуюся точку. Я вскрикнул, все обернулись ко мне, и мы замерли на месте, глядя во все глаза на это потрясающее явление; первое живое существо, которое нам допелось увидеть с начала катастрофы. Но я сразу смутно почувствовал, что ничего хорошего это нам не сулит, и оказался прав.

Па навел бинокль на точку, спускавшуюся теперь по склону, но никак не мог отрегулировать резкость. Он лихорадочно крутил колесико, нервничал и ругался. Наконец Па сказал:

— Вот так лучше, ага, совсем хорошо, ясно вижу зверя, скорее всего, крупного пса; похоже, он с трудом продвигается по снегу. Сейчас он метрах в шестистах — семистах от нас. Мне кажется, он направляется прямо сюда. Никак не разгляжу, какого он цвета…

Отец приподнял бинокль повыше и оглядел горизонт.

— А вот и другие! — вдруг воскликнул он, — Трое. Четвери. И там, повыше, еще пятеро!

Мы и сами ясно видели их невооруженным глазом, так как небо слегка посветлело, и звери отчетливо выделялись на белом снегу.

Чуть дальше, справа, показались еще два зверя, и все они приближались к нашему дому, идя по следу, который, наверное, проложили во время своего ночного прихода.

Подойдя к нам метров на триста, все они, включая отставших, присоединились к самому крупному, видно, вожаку, и стало ясно, что, несмотря на трудность продвижения по сугробам, вся эта сбившаяся вместе стая скоро подойдет вплотную. Мы пока не могли разглядеть их как следует, но если это и были собаки, то очень большие и все одинаковой породы. Па, глядя в бинокль, описывал их нам: темно-серый мех, острая морда, стоящие торчком уши… И вдруг он вскрикнул:

— Черт возьми, ты была права, Ноэми! Это и вправду волки. Ну и дела!

Хотя и я, и Ноэми были убеждены в этом еще со вчерашнего дня, все же папины слова поразили нас в самое сердце. На сей раз нам действительно грозило приключение, и приключение близкое к кошмару. Волки мчались прямо на нас; на мертвенной белизне снега, под свинцово-черным небом вид у них был жуткий, устрашающий. Их мускулы ходуном ходили под темной шкурой, а свирепый оскал обнажал сверкающие клыки.

Они были так близко, что Ма с криком толкнула нас к лестнице и велела спускаться побыстрее в хлев. Коза в стойле истерически заблеяла, и волки, конечно, услышали ее, так как один из них тотчас же подал голос, другие стали ему вторить, и раздался жуткий волчий хор. Обернувшись последний раз перед тем, как ступить на лестницу, я увидел, что они стоят в двадцати метрах от помоста и воют, задрав к небу остроконечные морды, а Па благоразумно отступает следом за нами.

Он поспешил догнать нас и закрыть ставень, который укрепил деревянным брусом. Несколько секунд спустя доски террасы заскрипели под тяжелыми когтистыми лапами, а над головой у нас, совсем близко, послышались завывания, прерывистое дыхание и жалобный визг волков. Па засветил лампу, и мы молча стояли на чердаке, прислушиваясь к возне хищников там, наверху. А вдруг кто-нибудь из них, терзаемый голодом, бросится в снежный колодец и попытается выломать люк? Па утверждал, что ставень очень крепкий и нам бояться нечего, но у меня не было в этом полной уверенности; я, в страхах своих, наделял волков сверхъестественной силой и спрашивал себя, не смогут ли они, пустив в ход зубы и когти, разнести в щепки деревянный ставень и ворваться в наше убежище.

Шум на крыше длился больше часа, и время это показалось нам нескончаемым; потом он слегка поутих: незваные гости, верно, набросились на кучу навоза, от которой пахло нашими животными. Теперь до нас доносились лишь приглушенное ворчание да временами пронзительный, словно от боли, визг. Наконец мы спустились в столовую, где мирно горящий в камине огонь чуть успокоил нас. Кот, которого, казалось, ничего на свете не могло вывести из равновесия, преспокойно подремывал рядышком с очагом, над которым томился суп в котелке.

И вот теперь мы в осаде, и одиночество наше усугубилось еще и угрозой нападения волков, которые, судя по шуму на крыше, отнюдь не собираются оставить нас в покое. Я хорошо вижу, что Ма готова поддаться отчаянию: глаза ее померкли, лицо осунулось, похоже, она теряет последние силы. Но и на этот раз отец находит для нас ободряющие слова. «Не беспокойтесь, — говорит он, — рано или поздно они все равно уберутся. Потерпите немножко, мы с вами и не такое еще видали!» Подумав, он добавляет: «Самое досадное, что нам нужен свежий воздух, а он теперь поступает только через каминную трубу. Этого мало. Давайте-ка попробуем что-нибудь придумать!» Как всегда. Па решительно не намерен сдаваться, он ищет решение, он подстегивает и себя и других. «Хорошо бы найти какую-нибудь решетку или что-нибудь в этом роде и заменить ею ставень. Да, именно так!»

С этими словами он вскакивает с места и бежит на чердак. Мы слышим, как он бродит там взад-вперед, передвигает мебель и ящики. Потом кричит: «Пойди-ка сюда, Симон, ты мне нужен!»

Наш чердак!.. Я просто обязан воздать ему должное, рассказав, какой поддержкой и подмогой оказался он для нас в то трагическое время: благословенное место, сокровищница, смесь супермаркета [39] и барахолки, где мы всегда отыскивали все, в чем нуждались теперь, когда наши электрические машины пришли в бездействие. Именно там мы обнаружили лампы, котел, кофейную мельницу, доски и балки, из которых соорудили помост, и столько других полезнейших вещей, которые, пролежав чуть ли не целый век в пыли и паутине, вновь пошли в дело.

Чердак был огромен, он располагался надо всем домом и делился на две половины — заднюю, с сеновалом и кладовой для фруктов, сухих трав и зерна, и переднюю, гораздо более обширную, служившую свалкой вещей в течение нескольких поколений, начиная с крестьян, поселившихся в этой местности еще во времена конных экипажей и масляных коптилок, и кончая нами, не говоря уж о тетушке Агате, чью бережливость мы неустанно восхваляли с великой благодарностью. Каждый из обитателей шале считал своим долгом стащить на чердак — а не на помойку! — и навалить поверх старых вещей свои собственные, показавшиеся ему на данный момент ненужными. Что это было: смутная признательность, которую чувствовали к предмету, много и честно послужившему людям и как бы хранившему на себе отпечаток своих хозяев? Или, быть может, тайное желание устроить что-то вроде скрытого от глаз музея старинных вещей, скромно уступивших свое место новым, головокружительно непонятным предметам? Или же тут крылась причина более прозаическая, особенно естественная для крестьян, ведущих в горах скудное, уединенное существование и хорошо знающих, что почем. «Мало ли как оно обернется, — быть может, думали они, — со временем все может сгодиться!» Если так, то это были мудрые слова, и мудрость эту мы теперь оценили вполне. Чего тут только не было: конский хомут и ножная швейная машина «Зингер», цинковое корыто и ламповый радиоприемник, коса и велосипедное колесо; я уж не говорю о сваленной в кучу колченогой мебели, сундуках, связках бумаг и всевозможном железном ломе. Внимательный исследователь, вскрывая эти пласты и наслоения, как археолог, без труда мог бы датировать их и соответственно описать занятия, нравы, вкусы и даже, может быть, увлечения бывших владельцев дома.