Владыка вод - Михаил Шалаев

Смуглый спросил: «Тебя как зовут-то?»

Познакомились.

И тогда Смел поднялся: «Вставай, Последыш. Пойдем на карьер».

Каждый вечер по мощенным булыжником улицам Белой Стены проезжала тележка, запряженная старым серым ослом. Осел хорошо знал, каким путем ехать, и сам останавливался у домов побогаче, где могли себе позволить платить Мусорщику три серебряные монеты в месяц. Там старик кряхтя вываливал в тележку ведра, тазы, корзины, которые хозяйки загодя выставляли за двери.

Он ездил так много-много лет, а сколько — никто никогда не считал. Мусорщик был так стар, что при виде его вспоминались дряхлые вязы из Наказанной рощи; правый бок изуродован был, по слухам, ударом чудовищной лапы белого скроббера; левая нога, перешибленная камнем, неправильно срослась — в чем только душа держалась? А вот жил и жил, да еще ковылял пешком за тележкой — берег осла. О Мусорщике знали мало, да и не стремились особенно. Подумаешь, отмотал двадцать зим на Серебряном плато. Это теперь таких мало осталось, а раньше-то!.. Да и не в себе старый, молчит все время, а заговорит… словом, Смут его разберет. Видно, на рудниках ему вместе с зубами и мозги вышибли.

Когда телега наполнялась доверху, Мусорщик вел осла к заброшенному карьеру, где прежде добывали белый камень для строительства городской стены. Там он ставил телегу у обрыва и лопатой скидывал мусор вниз, пугая стаи ворон и диких собак.

Здесь и ждали Мусорщика Смел с Последышем.

Он не обратил на них ни малейшего внимания, пришлось дождаться, пока последняя лопата мусора была отправлена с обрыва, после чего снизу донеслись хриплые крики ворон, лай и рычание. Тогда Смел начал, сочтя момент подходящим:

— Долгих лет! Мы вот спросить хотели…

Но Мусорщик перебил:

— Кому не надо — не спрашивает, а кто спрашивает — тому надо.

— Хо! Конечно, нам надо, — удивился странному повороту Смел, но старик опять не дал продолжить, заключив мысль просто и понятно:

— А кому надо — тот платит. Верно я говорю, Заглот? — обратился он к ослу. Тот скосил глаз, повернул к хозяину ухо и стукнул копытом. — То-то же, — ухмыльнулся Мусорщик.

— Ай, заплатим, — Смел поскреб в затылке. — А сколько?

— На сколько спросишь…

Смел оглянулся на Последыша. Тот, поймав его взгляд, чуть заметно кивнул и крепче сжал разбитые губы. Тогда Смел сказал:

— Мы хотим узнать кое-что про фельдмаршала Лабаста…

Мусорщик впервые взглянул заинтересованно, с вопросом в глазах.

— Про шапку и три головы, — уточнил Смел.

Старик отвернулся, почесал ухо и сказал невнятно:

— С горы далеко видать, да самой горы не видно… А снизу она как есть видна. — Зато закончил яснее ясного: — Пять монет, — и, не дожидаясь ответа, залез в телегу: — Пошел, Заглот!

Мусорщик даже не оглянулся, будто тут же забыл, о чем его спросили и что он ответил. Последыш растерянно поглядел на Смела. Смел плюнул и пошел вслед за телегой.

Так и пришли в маленький дворик с хилой оградой, прилепившийся у обочины дороги. Старик привязал осла к колышку, кинул ему охапку сена и скрылся в темной хибарке, слепленной пополам из веток и глины, как ласточкино гнездо. Гостям, про которых он так и не вспомнил, пришлось войти без приглашения. Тут Смел не выдержал:

— Дед, — обратился он к Мусорщику, который сосредоточенно разводил в очаге огонь, — ты бы хоть спросил — согласны мы, не согласны…

— А что спрашивать? Согласны — придете, нет — своей дорогой пойдете, — проворчал Мусорщик.

Он поставил на печурку черный котелок, присел на чурбак, предупредил: деньги вперед. Смел отсчитал ему пять монет, и Мусорщик начал рассказ, сопровождая его странными изречениями и помешивая варево в котелке грубо обструганной ложкой.

РАССКАЗ МУСОРЩИКА

Так, значит… Дождик в небо полетел — баба девкою проснулась. Рассказывал мне про Лабаста один бедолага, когда мы с Мокрохлюпом заспорили. Ну вот, пока Мокрохлюп на снежку отлеживался, он мне и рассказал. Да я и сам кое-что слышал… Только он подробнее, бедолага этот. Он из стеклодувов был, легкие слабые, — помирал, значит.

Ты, говорит, Шатун, не прав… Знал, что я его бить не стану. Лабаст, говорит, точно был в стеклодувах — только недолго, недели три. Могу даже сказать, говорит, у кого он учился — у Браваста, вот у кого. Это потом уже Браваст в канцелярию ушел.

Потом рассказывает, что Лабаст этот у кого только ни околачивался — у медников, у оружейников. Да только бестолку, руки не оттуда росли. И так пока не оказался у Комка Глины. Стой, — говорю, — врешь. Пока все правильно, а Комка я сам знал. Он к тому времени уже помер. Нет, говорит, не помер. Ты вспомни, мол, доминат на осенние свадьбы угощение обещал всему городу — задабривал. Стал я вспоминать — верно, было такое. Ждали — брагу выкатят, баранину в яблоках… Выкатили нам моргалки на лоб.

А бедолага толкует — с баранины этой все и началось. Вроде медники котлы под нее лить отказались — нет такой глины, говорят, чтобы форма выдержала. Котлы-то огромные. Дошло дело до Комка Глины. А он первейший мастер был. Найду, говорит, то, что нужно. Засобирался вверх по реке… да… вверх по реке — вниз по жизни.

И будто бы думал Глина взять с собой только старшего подмастерья. А Лабаст набился — вам-де тяжело вдвоем будет. Ну и взял его Глина с собой. Перевез бык медведя. Через несколько дней вернулся Лабаст — один. Сказал, что Комка с подмастерьем обвалом на берегу задавило.

В общем, ненамного я ошибся. Насчет Комка.

Как вернулся Лабаст — опять пошел к оружейнику. Тот чудак был… забыл, как его звали… потешными огнями все баловался… Ну, ладно. Натолчет серы с углем, а потом порошочки разные добавляет, чтоб дымы разноцветные. Добаловался: взорвался однажды так, что собирать нечего было. Лабаст первым на пожар прибежал, шкатулку из дома успел вытащить — как для бумаг, вроде. Шибче всех, говорят, убивался. Да… Спрашивала цапля лягушку — не больно ли, голубушка?

Ну, потом известно, — эльмараны явились. Тогда Лабаст и пошел к доминату. О чем говорили — не знаю, да только вскоре под начало Лабасту дали лучших мастеров, каких потребовал. Работали без малого год днем и ночью, но когда эльмараны на город пошли, их пушка встретила. Так и стал Лабаст начальником…

А из мастеров, что под его началом работали, двое со мной на Серебряном плато догнивали. Они говорили, что иных и вовсе казнили. Может, и так. Времена смутные были. Птенец гадал в скорлупке — выходить, или остеречься.

Потом эти двое померли, — один поморозился, другого стражники затоптали, стеклодув кровью из легких изошел. А я, значит, остался.

Мусорщик замолчал и полез ложкой в котелок — попробовать, согрелось ли варево. Смел стоял, не поняв сразу, что рассказ уже закончен, но почувствовал, как Последыш тянет его за рукав к выходу. Вышли без слов, не прощаясь.