Зори не гаснут - Леонид Гартунг

Сказала и, вспомнив что-то, умолкает.

— А вы городской. — Подождала не скажу ли я чего, спросила: — Трудно вам?

— Иногда.

— Хуже всего Погрызова?

— А ты откуда знаешь?

— Как же? Она ведь человек «знаменитый»! До вас больные все больше к Леночке обращались, хотя она только медсестра, а Погрызова фельдшерица. Все удивляются, как вы можете с ней работать.

— Давай не говорить о ней.

— Верно. — смеется Надя. — Кругом красота такая, а мы о ней. Ну, скажите: бывают у вас на Волге такие ночи? — И без всякой последовательности созналась: — Мне иногда приходит мысль, что я когда-нибудь буду старая, а потом умру… Вы думаете о себе так?

— О себе нечасто.

— Так и надо, чтоб нечасто. Но иногда надо.

— Зачем?

— Чтоб жизнь сильнее любить.

— А знаешь, Надя, придет время, должно быть уже при коммунизме, люди будут стариться не в пятьдесят, а в сто лет.

— Шутите? — спросила девушка.

— Нет, так будет. Обязательно!

Я рассказал ей о современных идеях советских геронтологов.

Она заметила:

— Вот это правильно — надо умирать, когда все, все в человеке устанет и ничего уже не хочется. Тогда и не обидно… Пусть другие поживут.

— Пока это редко бывает. Я только одного человека встретил, который говорит, что жить надоело.

— Кого?

— Старика Окоемова.

— Да, он устал.

Уходим от села все дальше. Спускаемся в лог. Здесь сумрачно, холодно. Высокие сосны почти закрывают светлую полосу неба. Где-то рядом журчит, переливается вода. Надя останавливается.

— Здесь убили Павла Зотова. Слышали? Мужа Ариши. Топором зарубили. Он книги из Пихтового вез. Я иногда прихожу сюда.

— Зачем?

— Чтоб подумать.

Новое, неожиданное раскрывается мне в Наде. Такой я ее не знал.

Тихо. Из села доносится лай собак. Надя рассказывает:

— Авдотьина изба крайняя. Она слышала ночью, как он кричал. Испугалась, спряталась, как крыса. — Надя берет меня под руку легко, чуть касаясь. — Пойдемте напрямик.

— Куда?

— А вот увидите.

Тропинка ведет куда-то в густую тьму леса.

— Не заблудимся?

— Я здесь часто с покоса ходила. И ночью, случалось.

— Не страшно?

— А я люблю, когда немного страшно.

Пахнет хвоей, сосновой смолой. Открылось озеро, чистое, как кусок безоблачного неба.

— Узнаете? — спросила Надя. — Это Светлое. Ехали тогда с вами. Костер горел.

Опускаемся на траву. Надя сидит, поджав под себя ноги. Смотрит в сторону озера. Голос ее звучит задумчиво.

— Вы Варю Блинову знаете?

— Знаю.

— Красивая она. Правда?

— Даже очень.

— А Андрею не нравится. Почему — не понятно. Она мне все рассказывает. Для нее он самый лучший на свете. Бывает же так: много людей разных проходит, и вдруг почему-то один… что-то есть в нем, чего нет ни в ком. Только тебе одной это видно, и тогда кажется, что жизни нет без него. Знаешь — он один на всю жизнь. Так жутко и радостно становится.

Что с девушкой? Откуда этот грудной голос, доверчивость? О ком она? Неужели обо мне? Нет, не может быть.

Внезапно Надя предлагает с озорным блеском в глазах:

— Давайте купаться! Я люблю ночью.

Стремглав вскакивает, убегает куда-то за кусты.

Я сижу к размышляю: удивительная девушка, как причудливо смешно в ней взрослое и ребячье, серьезное и наивное.

Слышится плеск. По воде скользят, разбегаются дугами гладкие, словно отполированные волны. Всколыхнулась прибрежная осока.

Надя плывет по середине озера. Смутно различаю ее белое лицо, руки, сияющие в полутьме.

— Совсем не холодно, — кричит она мне. — Зря вы не захотели…

Плывет на спине, оставляя белый вспененный след. Через несколько минут она уже рядом. Протягивает мне кувшинку.

— Это вам… Заколела я. Пойдемте быстрее.

Заря горит на небе, и не понятно, то ли догорает вчерашний день, то ли разгорается новый.

«КАК БЫТЬ С ЛАВРИКОМ?»

Лаврик избил жену. Избил жестоко, вкровь. Разве это проступок? Это — преступление. Грязный, опустившийся человек. Разве место ему в комсомоле? Он только пачкает нашу организацию.

На собрание он не явился. Долго спорили — обсуждать или не обсуждать, а пока спорили — само собой получилось обсуждение. Меня удивило, что мнения комсомольцев разделились, хотя, по-моему, все ясно.

Андрей высказал мнение, что Лаврик не безнадежный, что он раньше неплохо участвовал в самодеятельности.

— С ложками плясал! Велика заслуга, — пренебрежительно рассмеялась Букина.

— А ты ни с ложками, ни без ложек, — съязвил Андрей.

Ребята зашумели, заспорили. Председателем собрания была Варя. Олег сделал ей жест рукой: «Веди собрание». Варя сдвинула свои красивые брови, решительно ударила ладонью по столу.

— Ну, вот что! Выбрали, так слушайтесь, а то… ей богу, закрою собрание и выбирайте тогда другого председателя.

Все рассмеялись, но установилась тишина.

— Кто еще выскажется?

Никто не решался выступить.

— Не все разом, — съехидничал за моей спиной Алеша.

Букина подняла руку:

— У меня предложение. Давайте постановим: Погрызову в магазине водки не продавать. Просить правление сельпо…

Ей не дали договорить:

— Это ерунда — не продавать. Самогон будет гнать.

— Ему Андрей всегда купит.

— Он и одеколон может.

— Товарищи, важно другое — понять, почему он пьет.

— Мысль правильная, — поддержал Олег. — Понять, почему он пьет. Андрею это лучше всех известно. Пусть объяснит нам.

Надя, сидящая рядом со мной, низко опустила голову.

— Окоемов, выскажись, — с трудом проговорила Варя.

У нее жалкий, растерянный вид: лицо горит, рука с белым листочком бумаги мелко дрожит.

Окоемов поднялся, неловко одернул гимнастерку.

— Мне о чем говорить? Он на свои деньги пьет.

— Пусть расскажет, почему пьянствует вместе с Погрызовым, — послышалось из зала.

— Пусть вперед выйдет.

— Тише, товарищи.

— Он и вчера был пьяный, — крикнула Букина.

Андрей с раздражением обернулся к ней.

— А ты меня пьяным видела?

— Видела, своими глазами.

— Когда это?

— Когда ты Надю искал.

— Я не пьяный был, а выпившим.

— Пьянство так и начинается, — вмешался Олег. — Пьяницами не родятся. Ну, пусть не пьян, а только выпивши. Поверим. Но ради чего?

Андрей стоял молча.

— У меня предложение, — радостно вскрикнула Букина.

— Ну, говори, — разрешила Варя.

— Раз нет Погрызова, давайте обсудим Окоемова.

В зале засмеялись.

— Одно к-к другому не касается, — растерянно проговорил Андрей.

— Очень даже касается, — возразил строго маленький комсомолец с пестрым от веснушек лицом и ежиком рыжеватых волос.

Варя с мольбой смотрела на Олега. Так и казалось, что она сейчас не выдержит и крикнет с отчаянием: «Не надо!» Но Олег поддержал Букину:

— Конечно, не дело обсуждать Окоемова, чтобы только не пропадало время, но собрание вправе спросить Андрея, почему он часто появляется нетрезвым. Почему пьяница Погрызов — его лучший друг?

— Какой он друг? — исподлобья глянул Андрей.

— Пусть не друг, так близкий товарищ. Тебе бы повлиять на него, помочь стать на ноги, а ты сам становишься его собутыльником. К лицу ли это комсомольцу?

— Не к лицу, — выдавил из себя Андрей.

Он постоял, чего-то ожидая, но никто к нему не обратился, и он осторожно опустился на свое место. Варя сдавленным голосом, что-то преодолевая в себе, спросила:

— Кто еще хочет высказаться?

— Я хочу, — решительно поднялась Надя. — Что вы его спрашиваете: к лицу или не к лицу? Он не дошкольник. Андрей восемь классов кончил, лучшим трактористом в районе считается, в армии отслужил. Он других может поучить правильной жизни. Надо прямо сказать: распустился он, зазнался, и наше депо его серьезно предупредить.

Не ожидал я от нее такого резкого выступления.

— Как же быть нам? — спросила Варя.

— Относительно Погрызова мы не можем выносить решения, — напомнил Олег. — Надо его выслушать.

— Обсудим на следующем собрании.

— А если он и тогда не явится?

Сомнения все разрешились совершенно неожиданно. Варя Блинова заговорила о том, что Погрызов давно отделился от комсомольского коллектива, но что она его не считает безнадежным. Ведь нельзя думать, что он уже нисколько не считается с мнением своих товарищей. Надо послушать, что он скажет сам. Ведь у него есть уже строгий выговор…

И тут случилось нечто совсем несообразное: из открытого окна вдруг послышалось:

— Ты ври да не завирайся!

Все обернулись, некоторые повскакивали с мест. Опираясь грудью о подоконник, с улицы просунулся Погрызов. Он ухмылялся пьяной улыбкой, на лоб свисали слипшиеся волосы.