Блю из Уайт-сити - Тим Лотт

Глава шестая

Колин и его наручники

Я звоню в дверь к Колину. Около дома холодно, хотя погода довольно теплая — градусов пятнадцать-двадцать. Но по улице гуляет ветер, пробирающий до дрожи. Ветер приносит с собой весточки и приветы со всего Уайт-сити: запах чипсов и неухоженных младенцев, обрывки порванных и выброшенных лотерейных билетов, дребезжащие жестяные банки, содержимое которых до последней капли было высосано прыщавыми придурками. Уже смеркается; каждый раз, приходя сюда, я ощущаю скрытую опасность. Вот и сейчас вижу, как несколько парней направляются к моему «бимеру», стоящему метрах в пятнадцати от того места, где я нахожусь. Подошли. Один из них плюет на капот. Но машину не трогают. Она стоит под фонарем, как раз рядом с камерой наблюдения.

Я снова нажимаю на звонок и смотрю в щель для понты. Она, естественно, забита. Ничего, кроме металлической решетки, не разглядеть. Но я уверен, что звонок не работает, потому что вижу, как в закрытом решеткой правом окне маячит чья-то тень. Дома наверняка кто-то есть. Я знаю, Колин меня не подведет. Он не из тех, кого дома не застать.

Я крепко прижимаю лэптоп, который принес Колину в починку, — опасаюсь, что какой-нибудь недоносок с помятым лицом, какой-нибудь живущий на социальное пособие голодранец в белых кроссовках «Рибок», выхватит его у меня. А ведь это не просто лэптоп, у него и встроенный модем, и CD, он обошелся мне в пять тысяч, и теперь вот сломался.

Я разозлился, когда он меня предал. Все меня предают — мое тело, мой компьютер, Нодж — все и вся всегда меня предают. Он взял и вечером уничтожил файл, над которым я корпел целый день. Этот мерзкий, злобный компьютер все уничтожил. Гад поганый. Я так разозлился, что швырнул его (памятуя о цене) на диван. Но он полетел мимо дивана и попал в стену. После этого половина клавиш на клавиатуре печатает не те буквы, и я не могу найти ни один файл. Я принес его Колину в починку. Колин — компьютерный гений. Лучшие компьютерные компании страны предлагали ему заняться разработкой программ для них. Но Колин должен сидеть дома и ухаживать за мамой. Он зарабатывает ровно столько, чтобы хватило на оплату счетов за лечение, размеры которых можно себе представить, зная, что у нее запущенная ипохондрия, застарелый артрит, боли в спине, люмбаго и хроническая депрессия.

Я начинаю стучать в дверь кулаком — звонок, очевидно, сломан. Тут же раздается крик метрах в пяти от двери:

— Слышу, слышу. Подождите… кто там…

Это мама Колина, известная в Уайт-сити мегера. Она целую вечность ползет до двери, шаркая ногами, бормоча что-то и хлюпая носом. Мне кажется, запах, исходящий от нее, проникает даже сквозь щель для почты. Я живо ее представляю: в неизменном халате, с потупленным взглядом. Кожа как у ящерицы.

— Кто там?

— Это я, миссис Берден. Фрэнки Блю.

— Какой Фрэнки?

— Фрэнки Блю. Фрэнсис. Друг Колина.

— Какой Фрэнки?

Оливия Берден. Шестидесяти пяти лет от роду и практически беспомощная старуха. Беспомощности предшествовала депрессия, а депрессии — просто глупость. Мне она никогда не нравилась, даже во времена моего детства. Уже тогда, не будучи слабой, она изображала слабость, выковывая наручники для любимого сына. Сначала это были маленькие наручники, но по мере взросления Колина их размер увеличивался.

Ее нынешняя слабость приковала Колина, и спасения не будет, пока она не умрет. Оба брата Колина сбежали от нее в другие страны, и он остался один. Они могли бы переехать, но Оливия не хочет. Ненависть к жизни так же глубоко проникла в эту злобную, упрямую старуху, как угольная пыль в пальцы моего отца. Сейчас, когда разум почти покинул ее, эта ненависть стала более заметной, она проступила наружу.

Я приседаю и снова кричу в щель для почты:

— Это я, Фрэнсис Блю. Я пришел к Колину.

— К какому Колину?

Я вздыхаю и оглядываюсь. «Бимер» цел и невредим. Кто-то шаркает за дверью, я слышу извиняющийся, кроткий голос Колина.

— Мама, это Фрэнки. Фрэнки пришел. Он сломал свой компьютер и хочет, чтобы я его починил.

— Вечно твои компостеры. Чушь какая-то. Ничего не понимаю.

Колин повышает голос на один или два децибела.

— Фрэнки, извини. Я сейчас подойду. Она немного растерялась. Только ключ найду.

— Не торопись.

Я отступаю назад, плотнее запахивая плащ. Ветер усиливается, он уже свистит у меня в ушах. По звуку это напоминает приземляющийся вдалеке самолет. Через пару минут ключ поворачивается в замке, и дверь открывается.

Колин виновато улыбается, мол, что я могу поделать. Его дешевая золотая серьга поблескивает в сумерках прихожей. Глаза размыто-неопределенного цвета. Бледные шрамы от прыщей рельефно проступают на лице — наверное, от холода. В квартире всегда холодно, хотя вряд ли у них нет денег на отопление.

На Колине футболка с символикой «Рейнджерс» и яичным пятном на животе, вытертые черные джинсы и паленые кроссовки «Джордан». Я слышу, как Оливия обиженно ворчит в соседней комнате, и мне приходит в голову мысль намекнуть ему в шутку на эвтаназию, но я тут же отметаю ее. Колин очень щепетилен в отношении всего, что касается Оливии. Это естественно, ведь она его мать, но я бы не удивился, узнав, что иногда он ее ненавидит. Самую малость, чуть-чуть. Но это бы значило приоткрыть дверь, дверь, за которой аршинными неоновыми буквами светится надпись: «Ну что, неудачник? Жизнь-то прошла».

Запах квартиры не изменился со времен нашего детства: сначала в нос ударяет стойкий аромат пирога с мясом из кулинарии и каких-то молочных продуктов, а потом к нему присоединяются запахи притирок, цветочного освежителя воздуха и окурков.

В дверной проем я вижу, как Оливия Берден раскачивается из стороны в сторону, сидя в старом кресле. Она сосредоточенно смотрит рекламу гигиенических салфеток. Колин бросает на нее нежный взгляд.

— Бедная мама. Она плохо себя чувствует. Да, мам? Хочешь чаю?

Последнее предложение он выкрикивает, но ответа все равно не получает. От нечего делать я рассматриваю прихожую. Чуть выше уровня глаз вижу фотографию, которая наверняка висит здесь давно, но почему-то раньше я ее не замечал. На ней Колин, в возрасте четырех-пяти лет, в чем-то, похожем на школьную форму. Широко улыбаясь, он смотрит в объектив. Нормальный ребенок, счастливый и открытый. Тогда у него еще не было прыщей, тогда его отец еще не пил, а мать не потеряла рассудок. Лоснящаяся, розовая, вопиюще здоровая кожа. Вполне определенного, иссиня-голубого цвета глаза.

Нынешний, похужевший Колин поворачивается и, кивнув головой, предлагает пройти к нему в комнату. Я следую за ним, задержав дыхание, чтобы не дать мерзкому запаху проникнуть в мои легкие. Грудь от этого сдавило.

Небольшая квадратная комната, метров двенадцать. Низкие потолки, у стены полуторная кровать, над ней, полностью закрывая обои, висят скрепленные скотчем постеры Королевского клуба «Куинз Парк Рейнджерс». Небольшое окно напротив кровати выходит на соседние дома, около окна стоит стол с компьютером и клавиатурой. Повсюду разбросаны диски, книги по программированию, отвертки и — провода, провода, провода. Еще есть шкаф, комод и книжная полка с видеокассетами вместо книг. Некоторые из них надписаны от руки: «Зловещий мертвец», «Крик», «Воскрешение доктора Файбса», «Хэллоуин», «Королевский клуб: сезон 1997–98». В общем, сплошные фильмы ужасов. Интересно, есть ли у Колина порнуха. Пожалуй, нет. Скорее всего, он скачивает ее из Интернета и сохраняет на жестком диске, чтобы потом иметь возможность придавать своей мягкой плоти жесткость в любое время дня и ночи. Думаю, так. На полу бульварная пресса — «Виз», «Лоадед», несколько комиксов и куча компьютерных книг. Никакой художественной литературы.

На других стенах ничего, кроме огромной фотографии Клаудии Шиффер и прикрепленной четырьмя кнопками афиши фильма «Вторжение охотников за телами».

Колин садится за компьютер, его лицо четко вырисовывается в свете монитора. Я понимаю, что он весь там, что он практически растворился в сети электрических импульсов и микросхем, из которых состоит виртуальный мир. Мне он не предложил ни чашку чая, ни стул.

— Погляди! — восклицает Колин.

Он нажимает указательным пальцем на клавиши клавиатуры, в результате чего на экране появляется фотография известного киноактера, которому делает минет девочка лет двенадцати.

Колин хихикает, потом начинает вертеться на кресле, четверть оборота влево, потом вправо и снова влево. Здесь он в своей тарелке, он может быть самим собой, может дать волю низменным проявлениям. Нога у него дергается так же, как у Тони, когда тот сидит в пабе или обрабатывает очередную девицу.

— Дикие нравы, — говорю я. Картинка мерзкая. Девочке, вероятно, и двенадцати лет не исполнилось. Но я не распространяюсь на эту тему. В отличие от Ноджа, я друзей не осуждаю.