Массажист - Михаил Ахманов

Затем мысли Глухова обратились к иным предметам, не столь печальным и расплывчатым, имевшим отношение к работе. Он выяснил, откуда пришло к Саркисову оборудование – не просто из Красноярска, а из научного центра, где, вероятно, трудились толковые биохимики. Их полагалось допросить, и Глухов направил письмо в Красноярское УВД, чтобы допрос провели и сообщили о результатах. Прежде он сделал бы это сам, но при нынешней скудости командировочных фондов что Красноярск, что Венера с Марсом были недосягаемы. Что же касается Петербурга, то дело и тут продвигалось, пухло и ширилось; в нем возникали новые версии и фигуранты, чиновники из мэрии, предприниматели, торговцы, а за спинами их маячили другие личности, посолидней, из так называемых «властных структур». Подобравшись к заводу «Аюдаг», Глухов выяснил, что у его директора, Мосолова Нила Петрович, есть какие-то планы насчет производства лекарств, а также имеется братец Виктор, коему принадлежит роскошное оздоровительное заведение на Петроградской стороне. Был у них еще и третий родич, кузен и депутат в Законодательном Собрании, а его супруга, дама деловая, возглавляла сеть коммерческих аптек – и, по предварительным сведениям, у нее меж пальцев даже пакетик аспирина не проскакивал. Тем более, дорогие антиаллергенные лекарства! А если б погибший Саркисов производил их тоннами – или хотя бы килограммами – были б они ценой дешевле, что сказалось бы на коммерции кузеновой супруги не наилучшим образом.

От аптек и лекарств мысль Глухова плавно перетекла к врачам, и он принялся размышлять, кто же такой «не тот доктор», как выразилась соседка Нины Артемьевны. Доктор, который не делает уколов… Безусловно, не терапевт, не гинеколог и не хирург… Тут отпадали даже такие специалисты, как ларингологи, эндокринологи и стоматологи, вкупе с ветеринарами. Каждый из них умел колоть, было б кого и чем.

Психоаналитик?.. – подумал Ян Глебович. Или логопед? Но для чего старушке их услуги? Скорей уж экстрасенс или какой-нибудь мануолог… или массажист… Визит массажиста на дом – не дешевое удовольствие, однако деньги у покойной были… и был артрит…

Глухову хотелось оценить пользительность массажа при воспалении суставов, но его медицинские познания не простирались в столь отдаленные сферы. Значит, нужно привлечь консультанта, мелькнула мысль; кого-нибудь из своих, из патологоанатомов, к примеру, Кронина или Грудского Льва Абрамыча, из бюро судебно-медицинской экспертизы. Лучше, пожалуй, Грудского; с ним Глухов состоял в такой же дружбе, как с Мартьяновым и Кулагиным, не нарушаемой даже пристрастием Льва Абрамыча к спиртному. Но спиртное для прозектора не грех, а рюмка – лишь рабочий инструмент наподобие скальпеля и ножниц; без скальпеля не вскроешь, без рюмки вскрытого не разглядишь. К тому же Грудский норму знал и потреблял умеренно: рюмку до вскрытия и рюмку после.

Позвонить ему, что ли?.. – подумал Ян Глебович, поднялся, шагнул в коридор, к телефону, взглянул на часы и недовольно сморщился. Четверть первого… Поздновато, чтобы расспрашивать про массажистов и артрит… И лучше расспросить с утра, до первой рюмки, после которой Грудский бывал раздражен и хоть эрудиции не терял, но изъяснялся как запорожцы в письме к турецкому султану.

Глухов разделся, лег в постель, закрыл глаза и попытался не думать о работе и завтрашних делах, а представить что-то приятное – скажем, будто попал он на остров Косумель у мексиканских берегов и пишет Карибское море при тихой погоде. И будто бы Вера вместе с ним; прячется за спиной, но смотрит на его работу, на кисть, что осторожно коснулась полотна, на блеск лазурных вод и бирюзу небес – смотрит и восхищенно вздыхает, и даже советов не дает, что было совсем не в ее обычаях.

Странно, подумал Глухов. Обернулся, чтобы взглянуть на жену, и увидел, что за спиной у него не Вера, а Линда Красавина.

Глава 9

Утро выдалось хмурое. Солнце, не успев подняться, утонуло в тучах, и алые краски рассвета погасли, растворившись среди оловянных и свинцовых облаков. Они висели над городом недвижимо, с упорством стаи гиен, подстерегавших ослабевшую, теряющую кровь добычу; они не грозили ни снегом, ни дождем, а просто ждали, когда подует ветер, прижмет их вниз, к людским жилищам, к влажным тротуарам, к темной древесной коре и ноздреватому льду, который еще бугрился на реках и каналах, поверх холодных черных вод. Но ветра не было, и тучи угрюмым серым пологом пластались и клубились в вышине.

Баглай посмотрел на небо, скривился и, сделав маленький шажок, замер у самого края крыши. Потом вытянул шею и осторожно заглянул вниз.

Сорок метров, промелькнуло у него в голове. Дом – двенадцать этажей; значит, от земли до крыши – сорок метров. Или около того. Пожалуй, даже меньше.

Но с высоты пропасть казалась огромной. Она ненавязчиво напоминала, что человек – обитатель плоской вселенной, что термин «расстояние» он прилагает большей частью к длине и ширине, а вот высота не подчиняется тем мерам, какими измеряют путь – ни футам, ни метрам, ни саженям, и уж тем более, ни милям и верстам. Высота являлась как бы особым пространственным измерением, внушавшим совсем иные чувства, чем ширина и длина, и чувства эти были разными – смотря по тому, откуда обозревалось возвышенное место, от подножия или с вершины. Стоявший у подножия испытывал восторг перед величием взметнувшейся в небо громады, утеса или горы, огромной колонны или здания; этот восторг нередко сопровождался ощущением собственной незначительности, малости и бренности, переходившим в почти благоговейный трепет. Но стоило взойти наверх, как восхищение сменялось страхом, а временами – паникой и ужасом. Под скалой или домом, творением божьим или рук человеческих, внезапно разверзалась пропасть, не столь уж глубокая по утверждению рассудка, но чувства говорили иное, и чувства были правы: путь вертикальный отнюдь не равнялся тому же пути на плоской и твердой земле.

Сорок метров, думал Баглай. Ничтожное расстояние; можно преодолеть неспеша за минуту, можно поторопиться и пробежать за десять секунд, но если не бегать, а прыгнуть и лететь, то вся дорога займет секунды три, только финишируешь не в лучшем виде. В каком, он представлял вполне. За время службы в армии ему пришлось раз десять прыгать с парашютом, и на третий или четвертый раз купол над одним из солдат учебной роты не раскрылся. Баглай был среди тех, кому велели соскрести останки с поля – для опыта и в назидание, ибо десантник не должен забывать, в чем разница между горизонтальным и вертикальным. Но этот случай его не отпугнул; он относился к тем немногим людям, что не боятся высоты и даже испытывают странное, почти болезненное наслаждение при виде бездн и пропастей, провалов и обрывов. Они завораживали, притягивали его; и всякий раз, взглянув на землю с высоты, Баглай невольно ощущал, как падает, как мчится вниз в пустых и беспредельных безднах, парит без крыльев и парашюта, не вспоминая о неизбежном конце и ничего не страшась.

Конец, разумеется, существовал, но даже он не казался пугающим. Краткий миг удара, всплеска пронзительной боли, потом – беспамятство… Почти эвтаназия! Хороший конец, стремительный, быстрый! И, несомненно, лучший, чем жизнь в угасающей вялой плоти, смирившейся с каждодневным страданием, с упадком сил, с болезнями, с отсутствием желаний… Баглай боялся такого конца. Немногие страхи были способны пробить барьер его брони и вызвать эмоциональный отклик, и первым среди них был ужас перед старостью. Не смерть его пугала, нет, а долгий, долгий путь, который вел к забвению; путь, который ляжет перед ним лет через двадцать или пятнадцать и будет тянуться годы и годы. Это казалось страшным – таким же страшным, как угроза потерять сокровища, все или малую часть вещей, найденных им, отнятых у других и принадлежащих ныне лишь ему. Ему одному!

Эти два страха переплетались, щедро подкармливая друг друга. Он помнил, как и где добыто большинство его сокровищ, и он боялся, что наступит час, когда не удастся их защитить. Так же, как не удалось другим, одряхлевшим и одиноким, которых старость превратила в дичь, в предмет Охоты. Мысль, что сам он когда-нибудь станет дичью, была неприемлемой, нестерпимой – в той же мере, как долгий смертный путь или соображение о том, что он умрет, оставив кому-то другому все собранное и накопленное. Такой вариант исключался; хоть смерть была неизбежной реальностью, он полагал, что у его сокровищ не будет других хозяев.

Мрачное утро, мрачные мысли, подумал Баглай и отступил к слуховому окну. После работы хорошо бы развеяться; может, позвонить Ядвиге и навестить одну из девушек, а может, пройтись по антикварным лавкам, потратить взятое у старой генеральши. Но тут он вспомнил, что вечером идет к Черешину, и что от старухиных денег остался пшик – тысячи две с половиной, на стоящую вещь не хватит.

Запоздалые сожаления терзали Баглая, когда он спускался в тамбур перед своими квартирами, отворял дверь, брился и готовил завтрак. Он мог бы взять все деньги… все, до последнего доллара, и ничего не оставить ублюдкам, о коих толковала генеральша… Но здравый смысл подсказывал, что делать этого нельзя. Об этих деньгах знали; не о размерах суммы, но, в принципе, о том, что деньги существуют и перейдут когда-нибудь наследникам. Это «когда-нибудь» могло растянуться на многие-многие годы, если не торопить события, однако не растянулось – из-за его, баглаевых, стараний… Разумные люди были б ему благодарны… Но где их сыщешь, разумных людей? Тем более – наследников? Люди жадны; покажется мало, поднимут шум, а шума Баглай не любил. Главный закон Охоты – осторожность; и, сообразуясь с этим правилом, он брал лишь то, что без затей просилось в руки.