Темные силы - Павел Засодимский

На первом заглавном листе каким-то черным составом, подобным китайской туши, было немудро нарисовано трехглавое чудовище вроде змия; аляповатый всадник на маленькой, коротконогой лошадке скакал перед змием и поражал его ударами своего копья. Красною краской вокруг этой загадочной виньетки был обведен овал из цветочков, а внизу стояла красная же, кровавая надпись, загадочная не менее самой виньетки, и гласила: «и приидет и поразит».

Книга была написана на старинном, церковнославянском языке.

Дрожащею рукой стал перелистывать Иван Мудрый свою драгоценную книгу и, наконец, остановился.

– Вот слушай же, дружище! – сказал он, придвигая ближе к книге сальный огарок и поправляя очки.

– «Народятся люди сильные и храбрые, – с торжественностью начал Мудрый, немного в нос и шамкая своими беззубыми челюстями, – и возлюбят они людей как самих себя.[14] И разрушат они кумиры нечестивые, истребят храмины порочных, а святыню поруганную вознесут, и людей бедных из пленения лукавого извлекут, и мир дадут душам их. И восстанет тогда змеище, соберет свои все силы окаянные, ополчит своих темных прислужников и пойдет противу Добрых войною великою. И почнет змеище проклятое изрыгать хулы мерзкие на людей, – их же заповедь: возлюби ближнего, как самого себя. И поднимутся демоны терзать и рубить Добрых, – и из каждого куса человечьего новый человек вырастет и силы прибудет. Тогда поделится весь род людской направо и налево; и восстанет тогда царство на царство и народ на народ; даже по семействам пойдут смуты: отец не признает сына, сын не признает отца, и брат – брата. Будут большие землетрясения, и глады, и моры, и ужасные явления и великие знамения с неба. Прийдут дни, в кои из того, что вы здесь видите, не останется камня на камне: все будет разрушено. Так сказано в Писании. И сбудется сие точно…»

Иван Мудрый приостановился, поправил опять очки, снял со свечки нагар и многозначительно посмотрел на Никиту.

– Ну! – прошептал тот, перекинул ногу на ногу и, запахнувшись в тулуп, приготовился слушать далее чудесное сказание, смысл которого для Никиты все еще оставался темнее той ночи темной, что заглядывала к ним в окно.

– «Возгорятся войны и смуты великие, – продолжал Мудрый, – но чем более напрягаться будет змеище, тем многоголовее станет возникать противу него рать верных. И свергнут чудовище и затопчут служителей его во прах, будет едино стадо и один пастырь. Солнце воссияет тогда с небес в блеске новом и осушит землю, упитанную слезами и кровью. Всех Злых лики омрачатся печалию, а Добрые возрадуются и возвеселятся. И прийдут от востока и запада, и севера и юга и возлягут в царствии божием, – и царствию их мира конец прописан в книге за семью печатями, вскрыть кои возможет только лев от колена Иудина, как сказано в Откровении, Конь бледный и на нем всадник, коему имя Смерть…»

– Ну, тут уж другое пойдет… – заметил Иван Мудрый, закрывая книгу. – Глаза-то у меня не прежние… устают! А то бы мы почитали еще с тобой…

Долго, долго за полночь толковали друзья вполголоса о «змеище» и о «временах мирных». Не водка, – деревянный ковш с водой стоял перед собеседниками на столе…

Опять как-то, должно быть вскоре же после того, сидел Никита с Иваном Мудрым, с своим другом-приятелем. Но теперь не темная, дождливая ночь заглядывала к ним в окно, – веселый, солнечный день сиял над землей. На столе чистая скатерть постлана, и закуска на нем стоит: груда пшеничных пирогов, кусок баранины с картошкой, – и все такое вкусное, аппетитное. На дворе как будто праздник… Но какой именно праздник, Никита не может никак вспомнить…

Приходит господин – не то барин, не то купец – садится за стол, и ест, и пьет.

– Кто это? – спрашивает Никита, сильно удивляясь тому, что за странные знакомые завелись нынче у Ивана: приходят, не здороваются и без всякого приглашения садятся за стол.

– Не знаю! – отвечает Иван Мудрый, выкраивая спинку сюртука, и с лукавой усмешкой смотрит на Никиту сверх своих старых очков.

Никита еще более удивляется и тут вдруг замечает, что Иван как будто бы тот, да не тот…

Господин, закусивши, пошел было вон.

– Послушай-ка! – остановил его Мудрый. – Ты книгу-то эту дочел?

Гость молча кивнул головой.

– Дай-ка мне ее теперь!.. – Иван подошел к незнакомцу. – Да уж и трубочки-то эти оставь, пожалуй…

Незнакомец молча же положил на стол принесенные снаряды и книгу – и ушел.

– Вот ужо, как потемнеет, мы с тобой, Никита, звезды будем считать! – сказал хозяин. – Я-то их, почитай, все уж пересчитал…

Никита удивлялся.

В то время толпа людей валила по улице с топорами, лопатами, с вилами, косами, с разным дреколием.

– Что это? Куда они идут? – спрашивает столяр, опять удивляясь.

– На работу идут! – поясняет Мудрый и сам начинает шить и шьет усердно-усердно.

Идет Никита на улицу и много везде встречает народа. То вон точно отец дьякон, что судился с ним у мирового из-за рам, – да нет! Не дьякон!.. А там как будто господин Кривушин, недодавший ему за мебель более тридцати рублей, – да нет! Опять-таки не Кривушин… Что за черт!.. Никита мысленно ругается и удивляется все более и более… Огромные белые красивые здания утопают в роскошных садах. Во всем и повсюду, куда ни оглянется Никита, что-то новое есть и в то же самое время чего-то старого, знакомого недостает… Музыка где-то играет, как будто бы в Лобановском саду, но нет, не в Лобановском… Песни где-то поют… Мальчишки на площади играют, кричат оглушительно… Что это? Андрюша между ними! Да нет! Как точно Андрюша, а посмотришь хорошенько, – не Андрюша… «Что за чудо! Что за чудо!» – шепчет Никита. И город-то походит на Болотинск, а все-таки не Болотинск…

«Что за притча! Ровно нечистый меня обошел…» – раздумывает Никита и идет опять к Ивану Мудрому за объяснениями.

– Помнишь, в старой книге я тебе о чудовище-то читал? Давно читал, помнишь? – спрашивает Мудрый.

– Помню! – машинально отвечает Никита. – Да ведь ты мне это недавно, брат, читал…

– Недавно! – передразнивает его портной и усмехается. – Нет, брат, давно… Это еще там я читал тебе!.. Вот когда, друг ты мой! Ты ведь все это время проспал, а на хорошую-то пору как быть и поднялся… А чудовища-то того трехглавого уничтожили… Все и бесы его исчезли с лица земли… Теперь уж царствие божие наступило… Теперь уж…

Вдруг кто-то заплакал – и Никита пробудился…

Тихо плакала во сне Степановна, и дождь хлестал в окна. Очень скучною и угрюмою показалась Никите ночная темнота после того яркого света, который слепил его во сне; после музыки и веселого пенья очень скучен показался Никите заунывный шум деревьев…

XIII

Кто не виноват?

Опять весна. Опять с безоблачных небес полился веселый свет; опять жаворонок звонко запел. Опять большая река с шумом понесла в далекое море свои чистые воды. Опять зазеленели вокруг Болотинска леса, луга и поля.

Зазеленела трава и на могиле Насти… Могила – без креста, но насыпана она в месте низком, сыром, и оттого вокруг нее синеет бездна незабудок. Почти сплошным ковром выглядывают приземистые голубые цветочки из темно-зеленой травы. Под этим зеленеющим бугром покоится Настя; лежит себе она барыней, сложа ручки, спокойно лежит, никем не обижаемая, не тревожимая… Катерина Степановна каждый раз после обедни заходит на могилу, припадает к сырой земле, где лежит ее мученица-дочь; крепко припадает Степановна к родной могилке, мнет коленями незабудки и горько-горько плачет, – не по обычаю, заведенному исстари, плачет старуха, но по искреннему материнскому чувству…

Никита, в ожидании «времен мирных и беспечальных» и всяких неописанных блаженств, запил к тому времени горькую… Дела его портились все более и более и пришли, наконец, в полнейший застой, вследствие чего Никита с женой часто голодали, лежали целые вечера впотьмах, в нетопленной хате: Степановна значительно одряхлела и работать за троих, как прежде, уже не могла. Люди того слоя общества, о котором идет речь в этой повести, дурно сохраняются и стареются скоро.

Федор Гришин сбирался в Питер за счастьем. Об Алешке и Степке не было ни слуху ни духу… Сидор Панкратьев открывает уже третью лавку. Билетов внутреннего займа, говорят кумушки, набрал он тьму-тьмущую… Иван Мудрый все ждет и с твердою надеждой ищет вокруг себя разных знамений, по которым бы можно было предугадать о близости царствия божия, царствия духа святого, прописанного в его «старой книге»…

В верстах восьмидесяти от Болотинска шла Пелагея, работница отца Василия, Федорова полюбовница. Вокруг нее неоглядною гладью раскидывались поля; паренина чернела, словно облитая чернилами, а нежная озимь отливала изумрудом. Вечернее солнце светило мягким, ровным светом, и его золотом и блеском подергивались и близи и чуть видимые дали…

Шла Палаша не одна, но с ребенком на руках, с плодом своей несчастной любви. Месяца уже полтора тому назад оставила она город и теперь возвращалась в Болотинск уже сам-друг на горе самой себе.