Кандибобер(Смерть Анфертьева) - Виктор Пронин

Взгляд ребенка был настолько пронзителен и осуждающ, что, еще не проснувшись, он понял — плохой сон. И громыхающие над головой зубчатые колеса, рухлядь прошлого, рычаги, уходящие в низкое небо, — все это потеряло значение, и он пошел обратно, зная, что и стержни отклонятся в сторону при его приближении, и зубчатки пропустят, и ничто уже в глубинах Сейфа, в этом затхлом нищенском подземелье, его не остановит. Когда он оглянулся, понимая, что делать этого нельзя, то не увидел ни Светы, ни ребенка. И вообще позади него была совсем не та местность, через которую он только что шел. Теперь за спиной простиралась каменистая пустыня, по которой изредка от впадины к впадине пробегали красноватые существа.

Они передвигались на двух ногах, но так низко наклонившись к земле, что казалось, будто бегут на четвереньках. Анфертьев ничуть этому не удивился, вроде все так и должно быть. Он долго сбивал ноги о камни, стряхивал с себя пыль, снимал паутину лица без конца сплевывал. Это было неприятно.

Проснувшись, Анфертьев лежал, глядя в темноту и перебирая подробности сна.

Он пытался понять его, увидеть какое-то предзнаменование, но так и не нашел ясного смысла. Пришел к выводу, что истолковать сон можно одним словом — предостережение. Малыш с синим пронзительным взглядом остался там в пещере, а он выбрался из подземелья, но какой-то пропыленный, отсыревший...

Анфертьев встал, подошел к окну. Начинало светать. По школьному стадиону несколько человек убегали от инфаркта, но убегали так тяжело и лениво, что самый захудалый инфаркт без труда догнал бы их на первом круге, если бы пожелал, конечно. Но, видно, в такую рань никто за ними не гнался, и они не торопясь отбывали утреннюю свою повинность. Их бег казался обреченным, словно они знали заранее, что ни от чего им не убежать.

Потом с высоты пятого этажа он увидел человека в длинном черном пальто и старомодной шляпе с обвисшими полями. Человек прогуливал собаку, большую, черную и тоже какую-то обвисшую. Казалось, оба не выспались, шли понуро, неохотно.

«Может, пойдем домой?» — спросила собака, подняв голову.

«Вот докурю, и пойдем».

«Напрасно мы поднялись в такую рань», — проворчала собака, бредя следом за хозяином.

«А тебе-то что... Все равно целый день будешь спать. Если у одного из нас собачья жизнь, то не у тебя».

«Ты что же думаешь, спать вволю — большое счастье?»

«Иногда мне так кажется», — хозяин остановился посреди пустыря, поднес спичку к погасшей сигарете.

«Ошибаешься, — собака брезгливо села на мокрую землю. — Я бы отдала все вываренные кости, холодные макароны, ошметья с вонючей колбасы за твою свободу».

«Это я свободен?! Я вот один у тебя хозяин, а у меня знаешь сколько их? Не успеваю поворачиваться не знаешь, откуда несется крик „К ноге!“, не знаешь на кого лаять, кому руки лизать, перед кем хвостом пыль мести...»

«Но ты же большой начальник, за тобой машина приезжает...»

«Запомни, дура, чем больше начальник, тем больше у него хозяев. А ты что, хотела бы на машине кататься?»

«Зачем на машине... Мне нравится лапами по мокрой траве, по листьям, по горячей пыли, по свежему снегу...»

«Ну вот, а говоришь, машина...»

"И все-таки тебе лучше... ты всех своих хозяев можешь послать к собачьей матери. Сам говоришь, что не знаешь, на кого лаять, а кому руки лизать...

Значит, тебе решать. Кто тебе мешает облаять кого угодно? Кто тебе мешает руки лизать всем подряд?"

«А зачем? — Хозяин по-собачьи потряс головой, стряхивая капли дождя с широких полей шляпы. — Ради вываренных костей и вчерашних макарон?»

«Разве не для этого все в жизни делается?»

«Но есть и духовные потребности», — неуверенно проговорил хозяин.

«Ты имеешь в виду мокрую траву, подмерзшие листья, горячую пыль проселочных дорог? А зачем тебе это? Какая разница, по какой дороге катятся колеса твоей машины? Ты сыт, тебе тепло, чего еще?»

«Не знаю... Не знаю. Но мне кажется, что я живу уродливо, радуюсь не тому, тороплюсь не туда, добиваюсь не того, встречаюсь не с теми... Иногда меня охватывает страшное подозрение, что я вообще живу не своей жизнью».

«Это как?» — Собака подняла голову.

«Не понимаешь?»

«Нет».

«Совсем не понимаешь?»

«Совсем не понимаю. Как это?»

«А вот так... Всунули в первую освободившуюся шкуру, ввели в какие-то коридоры, показали кабинет, квартиру, затолкали в толпу чужих, незнакомых людей и сказали: вот с ними будешь жить и здесь будут все твои радости и огорчения, все восторги, победы, поражения. А истинно близкие, родные мне люди ждут меня где-то в другом месте, ждет любимая женщина, работа... Но нет, я там никогда не появлюсь. Я уже в этой шкуре».

«Чепуха, — сказала собака, махнув хвостом. — Ты просто не побывал в моей шкуре. Твоя шкура та, которая на тебе».

«Возможно», — длинные полы черного пальто колыхнулись, и хозяин, наклонив голову так, чтобы со шляпы падали капли дождя, двинулся дальше.

Маленькие фигурки человека и мохнатой собаки медленно пересекли пустырь и скрылись за углом большого темного дома. Анфертьев стоял у окна, продолжая их разговор, находя все новые доводы человеку и собаке, пока не запутался совсем.

Тогда он ушел на кухню, поставил чайник на газ, как-то внове вслушался в игру кремлевских курантов, пытаясь найти в их перезвоне ответы на вопросы, которых у него становилось все больше и от которых ему жилось с каждым днем все...

В этот момент Автор почувствовал за спиной учащенное дыхание — так может дышать человек или запыхавшийся, или крайне возмущенный чем-то. И тут же Автор увидел, как к странице из-за его плеча протянулась несколько увядшая рука, украшенная громадным перстнем и алыми ногтями. Автор узнал ее — это была рука литературной оценщицы. Одновременно раздался ее голос. Дама с вежливой издевкой спросила, какое отношение к Анфертьеву имеет эта собачья беседа на пустыре ранним утром. Острый длинный ноготь, укрепленный на конце указательного пальца, пронзил страницу, а хрипловатый голос спросил, а не лучше ли Автору вместо того, чтобы переводить время и бумагу на описание паршивой собаки, по которой Давно плачет живодерня, не лучше ли ему направить свои усилия на разоблачение духовной убогости Анфертьева, на то, чтобы заклеймить его и предостеречь подрастающее поколение? В жизни Анфертьева, в его прошлом наверняка найдутся случаи, которые докажут, что не сегодня и не вчера стал он на преступный путь, что этот шаг был подготовлен всей предыдущей жизнью...

Автор робко возразил, что Вадим Кузьмич с искренней взволнованностью прослушал утренний перезвон государственных часов, гимн своей Родины, он прошел в своей жизни путь, который прошли и его сверстники, — пионерские лагеря, строительные отряды, субботники и воскресники, первомайские демонстрации, митинги и собрания, посвященные борьбе народов за свободу в различных уголках земного шара, он возводил коровники и крольчатники, выполняя Продовольственную программу...

Обладательница алого ногтя с непонятным Автору ожесточением возразила, что само сочетание имени Анфертьева с этими святыми понятиями звучит кощунственно.

Читатель не поймет Автора и осудит его со всей присущей ему, читателю, принципиальностью. Автору должно быть стыдно затевать недостойную кампанию по восхвалению преступного образа жизни.

Разумеется, Автор тут же осознал свои ошибки и поспешил заверить, что обязательно учтет критические замечания и постарается исправить то гнетущее впечатление, которое произвели на даму слова черной собачки, позволившей себе усомниться в духовных ценностях своего хозяина. Автор заверил, что прекрасно осведомлен о нехватке бумаги в стране, поэтому разговор хозяина с собакой постарался изложить короче и привел по той единственной причине, что прозвучал он в сознании Анфертьева, который с некоторых пор вел с собой нескончаемый спор о допустимости задуманного им, о нравственной ответственности, о возможных последствиях. Буквально во всем: в цвете облака, в форме лужи, в лишенных всякого смысла словах Бориса Борисовича Квардакова, в случайно выхваченной строчке бухгалтерской ведомости, в словах удалой песни, вырвавшейся из репродуктора — Анфертьев искал приметы, напрягался, пытаясь понять скрытый смысл поданного ему знака. Увидев однажды на дороге размокшую игральную карту рубашкой кверху, он нагнулся и перевернул карту. И огорчился, увидев шестерку пик, — она означает дальнюю дорогу в казенный дом. Все эти мелкие случаи сам того не замечая, он возводил в ранг предзнаменований не потому, что был суеверным, Анфертьев хотел найти хоть какое-нибудь одобрение своей затее. Но нет, не находил он в окружающей действительности никакой поддержки и утешался тем, что пытался все свести к игре.

Известно, что многие люди, укладываясь спать, погасив свет и найдя в подушке заветное местечко для затылка, начинают рассказывать себе увлекательные сказки. О схватках с хулиганами, о невероятных по бесстыдству любовных приключениях, об изобретении нового экономического закона. Автору хорошо знаком один весьма солидный человек не первой молодости, который по ночам тешит себя сказками об открытии собственного памятника. Днем он ходит по городу, зорко высматривая, где бы установить постамент, и очень огорчается, когда облюбованный им сквер оказывается занятым табачным или газетным киоском, общественным туалетом, автомобильной стоянкой или, что еще хуже, памятником кому-то другому.