Королю червонному — дорога дальняя - Ханна Кралль

Она решает расстаться с медициной.

Помогает мужу в бизнесе: у него несколько ткацких станков, мастерская выпускает костюмную ткань. Увы, возникают трудности с пряжей.

Они переключаются на пластиковые салфетки. На матрицу наносят узор, покрывают слоем пластмассы и запекают в печи. Имитация ручной работы — покупателям нравится. Но возникают трудности с полихлорвинилом.

Они переключаются на золотые пояски для платьев. Пояски нравятся покупателям еще больше, но финансовое управление требует платить пошлину за золотую фольгу. Трудности все множатся…

Путевой документ

Мужа вызывают в милицию.

Речь идет не о налогах, пошлине или золотой фольге. На столе перед офицером лежат несколько пожелтевших листочков. Офицер пододвигает их поближе к мужу и любезным тоном предлагает ознакомиться.

Один листок — метрика Мойше Лузера Регенсберга. Второй — свидетельство о браке Мойше Лузера и Регины Рутенберг. Третий — заполненный бланк заказа на товар фирмы «Красное и белое».

Муж прикасается к листочкам очень осторожно, словно боится, что они рассыплются у него в руках, но офицер успокаивает его:

— Это старая хорошая бумага, пан Павлицкий, она много чего пережила… Так что же? — добавляет он со вздохом. — Не пора ли вернуться к настоящей фамилии, а, пан Регенсберг?

Они идут в паспортный стол. Им обещают выдать паспорта в течение недели, если в графе «национальность» они укажут «евреи»[37].

Они указывают и получают на руки листочки с заголовками «Dokument podróży», «Путевой документ» и «Titre de voyage». Ниже написано, что владелец этого документа не является польским гражданином, «владелец настоящего документа не является…», «le titulaire de ce titre…»

Пани Крусевич уже нет в живых, остается попрощаться только с Казимерой Шуберт.

Лилюся сидит в кресле, опираясь изуродованными артрозом руками о палку. С легким отвращением рассматривает путевые документы. Задумывается… Видно, размышляет, что бы подарить им на прощание.

— А медальон? — спрашивает она вдруг. — Тот, с Девой Марией… Ты его сохранила?

— Нет, — признается она.

— Ты потеряла медальон? С Девой Марией? — Лилюся смахивает слезинку — крохотную, но явственную. — А ты не помнишь, куда ты его задевала?

— Помню. В Освенциме задевала.

— В Освенциме, — повторяет Лилюся. — В Освенциме, ну да…

— Не плачь, — наставляет она Лилюсю. — Ты ведь знаешь — нам нельзя плакать…

Они снова в Вене.

Дочки учатся в институте, муж держит магазин джинсов. Она помогает ему: подает клиентам брюки. Одну за другой приносит молодому мужчине шестнадцать пар джинсов, тот примеряет и возвращает, примеряет и возвращает, семнадцатую все-таки покупает. Она желает ему хорошего отдыха и мечтает уйти из магазина джинсов навсегда. Уйти-то можно, но куда?

Усталые, они возвращаются домой. Не снимая пальто, муж ставит пластинку — душераздирающую погребальную еврейскую песню. Он садится в кресло, подпирает подбородок рукой и смотрит на фотографии. Увеличенными фотографиями увешаны все стены. Геля в розовой шляпе и в летнем платье с крупными розовыми цветами — фотограф раскрасил старое фото мягкими пастельными тонами. Халина в черно-белом варианте — зато не видно, как некрасиво у нее обесцвечены волосы. Отец в двух версиях — с бородой и без. У Туси — как всегда, задумчивой и спокойной — гладко зачесанные волосы с пробором и черный бархатный бант под белым воротничком. Шимек, Тусин сын, слишком серьезный для своих шести лет. И Зося, самая красивая из сестер. Они не успели познакомиться: Зося уехала во Львов, и следы ее затерялись.

— Что ты все сидишь? — спрашивает она мужа. — Что ты их разглядываешь? Пока они были живы, вы постоянно ругались.

— Неправда, — возражает муж, — ничего мы не ругались.

— Как это — не ругались? Когда я пришла к вам первый раз, ты злился на Халину.

— Перед Халиной я извинился. И даже, если ты помнишь, похвалил ее суп…

— Потому что я тебя попросила. Мы обедали, и ты сказал: «Какой вкусный суп, это ты приготовила?» Халина улыбнулась и ответила: «Я рада, что тебе нравится». Это я тебя шепотом уговаривала: похвали суп, похвали…

— Вот видишь. Я со всеми помирился и теперь могу предаваться отчаянию. Я хочу предаваться отчаянию, не мешай мне.

Младшая дочка знакомится с парнем, евреем из Швеции. Бросает свою польскую любовь, Славека Б., студента архитектурного, и уезжает со шведом. Они проводят каникулы в кибуце, а вернувшись, дочь заявляет родителям, что переезжает в Израиль.

— Эта страна все время воюет, — втолковывает она дочери.

— Это моя страна, — отвечает дочь.

— Твоего мужа заберут в армию.

— Ну что делать. Это его армия и его страна.

— Он может погибнуть! Ты что, не понимаешь, что его могут убить?!

— Убьют — значит, убьют. Значит, он погибнет за свою страну.

— Во время войны мне было столько лет, сколько тебе теперь, — говорит она дочери. — И для меня не было на свете ничего важнее, чем муж. Весь мир мог катиться в тартарары, только бы он остался жив. А ты что?

— А для меня есть вещи поважнее, — отвечает дочь. — Такие, за которые не жалко отдать жизнь.

Ей вспоминается разговор с Николь — о детях, которые не станут погибать ни за что ни про что. Должно быть, сама накаркала, с ужасом думает она.

Вторая дочь тоже переезжает в Израиль. В венской квартире они с мужем остаются вдвоем.

Жизнь их довольно однообразна.

Она встает первой. Засыпает кофе в кофеварку и ставит на стол две чашки. Будит мужа. Они идут на работу, продают джинсы. Возвращаются. Она готовит обед, муж сидит в кресле.

— Почему ты молчишь? — спрашивает она.

Муж говорит, что хочет помолчать.

— Ты снова думаешь о них.

— Нет, — говорит муж, — я думаю о себе.

— И что ты думаешь?

— Я размышляю.

— О чем?

Муж молчит. Да она и так знает: муж размышляет, должен ли он был пережить войну. Единственный из всей семьи. Почему именно он? Какой в этом смысл?

Он хорошо знает, отчего уцелел, — благодаря ей. Американцы его освободили, но не они его спасли. Удержали мужа на этом свете ее любовь, ее мысли, ее сила и ее молитвы.

(«Не говори ему, что он выжил благодаря тебе, — советовала Лилюся Шуберт. — Никогда не говори ему об этом…»)

— Если бы ты не выжил, не появились бы на свет наши дочери. У наших дочерей — лица твоих сестер. У кого были бы лица сестер, если бы ты погиб?

Муж молчит, а она хорошо знает: теперь он будет вспоминать сестер.

Она ложится спать, муж встает с кресла и садится за стол.

Наверное, пишет очередное объявление в израильскую, американскую или украинскую газету: «Ищу свою сестру, Зосю Регенсберг, девятнадцати лет, дочь Регины и Мойше Лузера. В последний раз ее видели во Львове…»

Он останавливается… Колеблется… Зачеркивает слово «девятнадцати», начинает считать… Наверно, удивляется… Шестидесяти? Не может быть…

Наутро она встает первой.

Заходит в кухню.

Тянется за кофе — банка стоит на полке над швейной машинкой.

На машинке с надписью «Зингер» лежит сложенный пополам листок бумаги.

Она засыпает кофе в кофеварку, ставит на стол две чашки, надевает очки и разворачивает листок. Письмо адресовано ей. Муж сообщает, что уходит навсегда. «Я ухожу и больше не вернусь. Буду платить тебе пятьдесят долларов в неделю. Обещаю также оплачивать счета за квартиру и телефон, при условии, что они не будут слишком большими. Желаю тебе всего доброго…»

В Израиле ей нравится.

Люди наперебой дают добрые советы: в автобусе подсказывают, где выйти, в магазине — что купить, на почте — какую открытку лучше послать на Новый год, а какую — на Рош ха-Шана. Каждый спрашивает, где она была во время войны, и каждому есть чем поделиться. Какая-то женщина, у которой она в Тель-Авиве спросила, где автовокзал, рассказывает о себе, потом о муже, который оказался в отеле «Польском»…

— А меня как раз из «Польского» забрали в Павяк, — говорит она.

— В Павяк? — восклицает женщина. — В Павяке сидел мой брат!

Они все стоят на улице, через час она спохватывается:

— Простите, так где все-таки автовокзал?

Она выслушивает чужие рассказы с искренним сочувствием: кто-то прятался в подвале, кто-то — в землянке, на чердаке, в шкафу или в стоге сена. Эти люди, конечно, перенесли множество испытаний, но довольно однообразных. Не то что она.

Она преисполняется уверенности, что об ее жизни можно написать книгу. Или даже снять фильм.

Удачное стечение обстоятельств: в иерусалимском аэропорту американцы снимают фильм об угнанном израильском самолете, при участии Элизабет Тейлор.

Она едет в аэропорт. Ее не пускают, она твердит офицеру, что должна немедленно переговорить с актрисой. Офицер хочет знать, о чем именно. О жизни. О которой будет снят захватывающий фильм, Тейлор могла бы сыграть в нем главную роль.