Спаси нас, доктор Достойевски! - Александр Суконик

«Я не знаю, в какой степени несчастливого экстаза я произносил эти слова. Горькая восторженность заполнила меня, как кровь из внутренней раны, и прорвалась наружу. На мгновенье я приник губами к ее руке, и вот как мы расстались. Но я запомнил, – и чем дальше, тем с большей уверенностью помнил, – что в то время как Эстелла смотрела мне вслед с непонимающим изумлением, мисс Хэвишем, по-прежнему держась за сердце, была бледна, как привидение, и в ее взгляде были невыразимые раскаяние и жалость».

Да, несчастливый экстаз… Впрочем, даже если бы и счастливый, что с того… Экстаз сам по себе, как результат (награда) за уход от человеческой недвижной гармонии вслед за «большими ожиданиями», за испытание транзитностью, которая на самом деле (тут «Большие надежды» порывают с романтикой) более не отпустит тебя до самого твоего последнего дня. Могут ли узнать когда-либо такой надрывный экстаз Джо и Бидди? Никогда! Вот где пролегает истинная граница между ними и Пипом. Конечно же, это «христианский экстаз», потому что Пип ведь в этой сцене так благороден, так благороден, что и выразить невозможно. Пип торжествует над мисс Хэвишем… то есть что я говорю, надо сказать: ценой своего благородного страдания он дает ей урок, и она – о, торжество! – раскаивается. Я раньше сказал, что герои у Диккенса делятся на жизненных и выдуманных; добавлю, что это соответствует делению, которое традиционно в английском театре (и позже в голливудском кино): роли делятся на «лидирующие» и «характерные». Тут отзвук того же самого: «характерные» значит «в чьем-то характере», значит, что-то характерно знакомое из жизни. Но «лидирующие» дело другое, тут упор на идею и страсть. В приведенной сцене не хватает только Магвича, тогда бы все герои страстей и идей были на месте, поскольку каждый из этих четырех страстно одержим собственной идеей. Пип – стать джентльменом, мисс Хэвишем – отомстить мужскому роду, Магвич – сделать из «его мальчика» джентльмена, а Эстелла… Что ж, Эстелла и вправду ничем не одержима за исключением того, что одержима отсутствием страстей (уж ее-то характерной не назовешь, она самая искусственная и выдуманная их всех них). Какая же есть несправедливость в христианской цивилизации, если Джо и Бидди не могут получить в ней лидирующие роли? Или же слово «несправедливость» следует заменить каким-то другим словом? Которое я не могу найти и никогда не найду, потому что оно слишком близко моему сердцу, потому что слишком я заварен на этой цивилизации?..

…Из сегодняшнего житья-бытья. За стеной умер сосед Джон Мэтьюз. Поминки. Он был румын, то есть звали Ионом (или Ионой? А дома уменьшительно Нелу). Мы познакомились, как только они с женой поселились в этом доме. Тут было чувство определенной близости и симпатии: он был коммунист, работал в Москве в Сэве, но «разочаровался» (то есть психанул на весь тот мир), и они бежали – не шутка! Чувство симпатии к обоим, хотя на самом деле мы люди разные (он, его жена – бывшая номенклатура, она закончила ВГИК, кинооператор, вкус чудовищный). И они, и я оттуда, для меня это много значит (сентиментальность). Мне явно нравится, как он реагирует-негодует на несправедливости в Америке: с теми же эмоциями, что и на наши прелести. Насколько выигрывает по сравнению с нашими диссидентами, у которых, как правило, хватало иронического противостояния только на советскую власть (таких особенно много было в Израиле: национализм особенно хороший помощник в деле поцелуев в задницу Силы). Но Иона другой, а тут его жена заболела раком, надо было бороться со страховыми компаниями, искать новейшие методы лечения, и он боролся и искал. Мы всё думали, что годы Джоэн сочтены и она уйдет, он останется, но оказалось иначе. Иона запустил рак предстательной железы, пошли метастазы. Был он человек неторопливых движений и доброй улыбки, любитель поесть – колбаска, там, сальце, прочие наши дела. Когда шел в funeral home на службу, мысленно все складывал несколько слов, которые скажу, упирая на слова nice man, что, мол, имею в виду слово nice не в расхожем теперешнем смысле, а первичном, когда способность возмущаться и действовать сочетается с мягкостью характера. Я не люблю и боюсь публичных выступлений, но думал, что надо. Но все обошлось. Джоэн заказала православное отпевание, полную службу, долгую до невозможности. Эх, вот пошлость: Иона был неверующий, социалист, но наши обывательские условности сильней. Россия, Балканы, Румыния – одно болото, западные люди так не сделали бы, их обывательщина все-таки на другом уровне, с большим уважением к индивидууму. Пели поп и женщина, одетая под монашенку. Женщина приятно пела, но поп со своей типичной отъевшейся рожей меня раздражал. После того, как попы шли с хоругвями впереди бандитов Аркана, я в православную церковь ни ногой, видеть не могу. Презрение и негодование большее, чем к раввинам. И вот здесь: раввины и католики хоть научены произносить слова службы с проникновением, пусть стандарт, а все равно может подействовать. Но этот пёр бессмысленной скороговоркой, дать бы ему кирпичом по пустой башке: ведь издевательство над словом. Разве библейские религии основаны на пении, а не на слове? Ну ладно, теперь поминки. В квартире народ, в основном румыны, американцев один-два и обчелся. Сразу наливаю водки, хлопнул, боюсь таких собраний, о чем говорить? Пришел, потому что жалко Джоэн, больная, осталась одна, медицинской страховки нет, была у Джона, потому он работал до последнего дня. Еле шел к сабвею на свою ночную смену, иногда подвозил его, даже в машину не мог сесть, так распух. А все равно улыбался, ни слова жалобы.

Так вот, говорю, румыны и американцы. Пожилой американец фотограф (свадьбы и бармицвы), с бородкой. На стене, как в витрине фотоателье, его фотография нелепо застывших Джона и Джоэн. Соответствующая мебель в квартире: «наше» увесистое мещанство (в американцах меньше увесистости, они как будто между небом и землей, как будто родились вчера из реторты). Диалог между фотографом и румыном, голова фотографа важно закинута и потому глаза из-под очков, а румын, наоборот, наклонил голову, так что его глазки зыркают поверх очков. Сперва о физиологических проблемах, важно и нудно. В том числе о морской качке, оказывается, американца укачивает почти мгновенно, а румына, оказывается, вообще не укачивает. Голова у Ивана Ивановича похожа на редьку хвостом вниз; голова Ивана Никифоровича на редьку хвостом вверх. Американец любит ходить на рыбную ловлю, а румын корабельный конструктор.

– Вы, наверное, ходите на блю-фишь, далеко в море, – подаю услужливо.

– Мне достаточно ста ярдов от берега, – категорически отрезает фотограф, – и мне плохо.

– Однажды принимал корабль с русскими на Черном море, – говорит румын. – На Черном море качает иначе, чем в океане, но меня ничего не берет.

– Для меня достаточно двадцати ярдов от берега, – отрезает фотограф. – И я конченный человек.

– Океанская волна идет с одной стороны, – говорит румын, зыркая глазами, – а на Черном море, в силу природных обстоятельств, замкнутый резервуар, волна бьет с разных сторон, что гораздо хуже, а я коньяк с русскими пил.

– А драмамин вы не пробовали? – спрашиваю я американца.

– Драмамин дает мне чувство усталости, – значительно глядит на меня фотограф, еще больше задирая голову.

– Я пил тогда коньяк на Черном море, – говорит румын, тоже теперь обращаясь ко мне. – И никаких проблем. Вопрос был только, чтобы бутылка не ускользнула.

Разговор переходит на политику. Назревают события, три короля желают объявить войну, чтобы мы перешли в турецкую веру, то есть, наоборот, мы хотим объявить войну, чтобы перевести бусурман в нашу демократию.

– У меня нет особенной симпатии к Хуссейну, – озабоченно говорит американец, и глаза его значительно расширяются. – Но президент еще не доказал, что война необходима.

– А я вам скажу, – произносит румын, и глазки его сощуриваются, – раз такая ситуация, надо ударить, и дело с концом.

– Что вы имеете в виду? – спрашивает фотограф, еще более расширяя глаза.

– Я вам объясню, – не без удовольствия сощуривает глаза румын. – Вот нас в комнате пять человек. Мы поделили между собой пространство, хорошо. Но каждому хочется немного больше пространства, а тут у одного человека в кармане пистолет. Конечно, он рано или поздно вытащит пистолет, потому что таков закон природы. Так что пусть уже вытащит пистолет раньше и покончит с этим делом.

Американец смотрит на него из-под своих очков с недоумением, ему не нравится такой подход:

– Но мы ведь живем в демократическом обществе, при чем тут закон природы? Америка великая страна и американская конституция была написана великими умами, мы не станем действовать вопреки нашим великим принципам!

– Я понимаю, что вы говорите, и совершенно с вами согласен, – говорит румын, взглядывая на американца поверх очков и явно получая удовольствие. – Но с другой стороны, человек все-таки иррациональное созданье. И если человек ростом в два метра двадцать сантиметров, и у него широкие плечи и огромные мускулы, то для того, чтобы эти плечи распрямить и пустить его мускулы в ход, ему нужно много еды, чтобы поддержать энергию, ему нужно много нефти.