Рассветный шквал - Владислав Русанов

Поэтому я покачал головой:

— Извини, Белый. Я не могу тебе объяснить, а вернее, ты не хочешь слушать мои объяснения. Не маг я…

Очевидно, голова все-таки надеялся уговорить меня. Вот что бывает, коли уверил себя в несуществующем. Как ребенок малолетний, право слово.

— Вот ты как, значит, Молчун? — Глаза его опасно сузились. — Моя хата с краю?

— Послушай…

Продолжить я не успел, да и не знал, по правде говоря, что еще сказать. Дверь моей хижины отворилась, и за порог выскочила Гелка. С ведром. Опять по воду — не иначе стирку затеяла. Щеки ее раскраснелись от печного жара так, что веснушек почти не видать стало. Пробегая мимо нас, она перекинула рыжую косу за спину, потупилась — меня девка до сих пор робела, не говоря уже о Белом, — и протараторила скороговоркой:

— Лепешка на столе. Будешь уходить — рубаху оставь. Я там чистую положила.

Вот умница дочка! Ну когда раньше я по два раза на месяц чистую рубаху надевал?

— Спасибо, белочка. Сама-то хоть поела?

Гелка кивнула на бегу и скрылась за отвалом подле покосившегося домишки, где раньше жил Карапуз.

— Золото, а не девка. — Переполнявшее меня умиление просилось поделиться с кем угодно, а чем Белый плох для такого случая?

— Просто чудо, — отозвался голова и вдруг скривил гаденько губы. — А правда, это, парни болтают, Молчун, ты с Гелкой как с бабой живешь?

Вот тебе, старый, и имперская пенсия! Только размякнешь, высунешь краешек души из-под заскорузлого панциря одиночества, а тебе тут же — на — ведро помоев! И кто? Белый, которого уважал я, пожалуй, побольше, чем кого иного. Это что ж про меня треплют по закоулкам остальные?

Сам не заметил, как на ногах оказался. В руках — ворот рубахи Белого. Даром, что он на полголовы выше, в плечах шире, да в драке, верно, не такой олух, и корд на поясе.

— Счастье твое, падаль, — прорычал я, не узнавая собственного голоса, — что не маг я. Я б тебя горсткой пепла развеял к хренам собачьим!

Голова перетрухнул. Еще бы! Хотел просто уязвить, а может, через стыд приневолить к делу, к которому добром не уговорил. А вышло-то еще хуже.

— Ты, это, Молчун… Ты что… Тише… Тише. — Побелевшие губы выплевывали слова судорожно, неохотно. А за оружие и не подумал схватиться.

— Пошел прочь, голова! — Пальцы разжались, давая хлипкому полотну медленно выскользнуть на свободу.

Белый плюхнулся задом на лоток.

— Убирайся и никогда ко мне не приходи больше. Слышишь? Никогда!

Я развернулся и пошел в дом. Хотелось плюнуть в перекошенную страхом рожу, но гнев уже уступал место брезгливости. Всяк меряет людей по себе. И приисковая братия ничуть не лучше любой другой толпы.

— Молчун, ты что — расстроился?

Слова Белого позади доносились слабо сквозь барабанный бой пульсирующей в висках крови.

— Молчун, ты что? Я ж так ляпнул… — Источенная непогодой дверь, знакомая до каждой трещинки, каждой отколовшейся щепочки, с громким стуком захлопнулась, едва не оборвав петли. Дверь-то в чем виновата? Я прижался к ней спиной и затылком, словно Белый ломился следом. Вот еще глупости! Наверняка он уже ушел.

В доме аппетитно пахло свежеподжаренными лепешками и горячей похлебкой на дичине, но есть не хотелось. Прошла охота. Хотелось найти побольше тютюнника и выкурить подряд трубок пять. Или лучше глотнуть обжигающего хлебного вина. Такого, как варят веселины на зависть соседним народам.

А еще хотелось бросить все к стуканцовой бабушке, достать припасенный на черный день мешочек с горстью топазов и рвануть куда глаза глядят. Лучше на юг. Поближе к границам Империи, где тепло, цветут яблони и вишни, где люди не превратились еще в каменных крыс.

Так и сделаем. Прокормиться я везде прокормлюсь. И дочку не обижу. Самоцветов, если разумно их тратить, до конца жизни хватит. Еще и на приданое Гелке останется. Вот только, как добраться до благодатных краев, чтоб не попасть в лапы разбойникам, отрядам сидов-мстителей, охотникам за живым товаром? Ведь и без этих препятствий дорога обещает быть куда как нелегкой. Припасов наготовить надо. Вертишеек накоптить побольше, лепешек впрок нажарить. Сапоги лишний раз прошить. И Гелкины башмаки тоже, а то девка босая бегает — бережет обувку.

Значит, решено. Буду готовиться уходить.

Ловчая снасть у меня в углу, подле самой двери всегда стоит. Перекинув лямку подсумка через плечо, с петлей на палке под мышкой, я ушел, не дожидаясь возвращения Гелки. Трудно будет ей объяснить, почему к еде не притронулся. Ладно, вечером поговорим.

За беседой с Белым я и не заметил, что солнце поднялось довольно высоко, впилось жадными лучами в измученную землю. Нехорошо так говорить о небесном огне, подателе жизни, но в это лето вел он себя как лютый стрыгай-кровопивец. Высасывает из почвы, из растений, из живых тварей последние крохи жизни. И не верится, что скоро наступит яблочник, удлинятся ночи, поползут тяжелые дождевые тучи из восточных пределов, а за ним и златолист с частыми дождями, завершает который Халлан-Тейд — грустный праздник прощания с теплом.

Сегодня я надумал сходить к дальнему распадку — лиги две с половиной по самым скромным прикидкам. Ручей промыл там глубокий овраг, обнажив розовый камень костяка холмов. Две прохладные даже в разгар лета шершавые стены с частыми глазками полупрозрачного кварца и ярко сверкающими вкраплениями пластинок слюды. Снег там держался этой весной дольше, чем в любом другом месте. И был выше, почти вровень с оврагом. Значит, есть шанс найти невымерзший тютюнник на узкой полоске намытой вдоль ручья земли. Как раньше мне в голову не пришло поискать там? Может, потому, что тяжелые воспоминания уводили меня прочь от этого места? Дело в том, что на полпути к Холодному распадку, как называл я его для себя, стояло дерево, а на нем — грубо сбитый помост с когда-то ярко-желтыми, а теперь уж точно выцветшими на солнце тряпицами по четырем углам. Последнее прибежище Лох Белаха.

Путь мой лежал мимо красной скалы, давшей имя нашему прииску. Посмотришь чуть наискосок — точно злой веселинский жеребец прижал уши, готовясь нести всадника в горячую схватку. Ветер, дожди да морозы лучше всякого ваятеля прорисовали и раздутые ноздри, и дрожащую от возбуждения губу, и скошенный в сторону круглый конский глаз.

Покидая поселок для охоты, я всегда подходил к Красной Лошади, словно здороваясь-прощаясь. На удачу, что ли? Подошел и на этот раз.

Нет, все-таки жизнь учит тому, чему отец с матерью вразумить не могут. Еще десять лет назад я таким не был. Остался бы стоять, разинув рот, и схлопотал бы бельт промеж глаз. Сейчас, еще не успев толком осознать, кого вижу у скалы, я покатился в сторонку под прикрытие валунов и сухих бодыльев полыни. А уж оттуда, осторожно приподняв голову, пригляделся повнимательнее.

По дороге, ведущей к прииску, гуськом двигались всадники.

Где же человек Белого, обязанный следить сегодня за дорогой? Видит ли опасность? Успеет поднять тревогу?

В том, что вооруженные пришельцы несут новую беду, сомнений быть не могло.

Серые, соловые и светло-каурые кони ступали осторожно, мягко ставя точеные копыта на растрескавшуюся землю. Те, кто сидели в седлах, внешне производили впечатление расслабившихся путников, но почему-то сомнений не было — каждый в мгновение ока выхватит дротик из притороченного к седлу чехла или узкий меч. Вид дротиков, масть лошадей, а также нечто смутно знакомое в сбруе сразу натолкнули на мысль о перворожденных.

Сиды вернулись! Значит, прав голова. Сто крат прав, убеждая всех готовиться к борьбе с захватчиками. Остается надеяться, что у примкнувших к нему парней хватит сил и умения противостоять отлично обученным, закаленным в боях врагам.

Сколько же их? Впереди двое, потом по одному… Один, два, три… Двенадцать, тринадцать… Всего шестнадцать. С Лох Белахом никогда не приезжало больше десятка. И то это казалось страшной силой, повергающей в трепет одним своим присутствием. Правда, тогда еще многие не верили в собственные силы, не были заодно, не попробовали сладкого вкуса свободной жизни.

Взгляд помимо воли вернулся к первой паре. Серый и каурый кони шагали плечо в плечо. На первом сидел высокий перворожденный, в отличие от остальных не носящий ни шлема, ни кольчужной сетки на голове. Длинные белоснежные волосы, опускающиеся хвостом до середины спины, выдавали его возраст. Должен заметить, весьма почтенный — седеть сиды начинают после восьми сотен лет, как учил нас Кофон. Над его плечами торчали рукояти двух мечей. Это тоже отличало старика-сида от других, несущих оружие на перевязи на боку. Слегка откинувшись в седле, он внимательно осматривал окрестности. Так, что я сразу понял: шевельнись — и пропал.

Рядом, на кауром скакуне ехал… Вернее, ехала. Потому что это была женщина. То есть — сида. Даже мой неопытный глаз различил это сразу, несмотря на вороненую кольчугу и плетеный койф на голове, оставляющий открытым только лицо. Какая сида могла явиться сюда, на забытый Сущим, перворожденными и людьми прииск?