1812. Фатальный марш на Москву - Адам Замойский

В то же самое время Наполеон делал все от него зависящее, чтобы отвратить конфликт. В феврале он велел Коленкуру потребовать беседы с Александром и его министром иностранных дел, Румянцевым, чтобы заверить их в стремлении Франции поддержать союз и полном отсутствии даже и мыслей воевать с Россией, если только та не выступит как союзник Британии. В апреле император французов повторил указания генералу графу Жаку Ло де Лористону, новому послу, которого отправлял в Санкт-Петербург на замену Коленкуру, поскольку того он наконец-то отозвал.

Наполеон также не упускал благоприятной возможности уведомить Куракина и любых других знатных русских, оказывавшихся проездом в Париже, в своем желании мира и дружбы с их страной. «У меня нет намерения вести войну с Россией, – заявил он князю Шувалову в беседе в Сен-Клу в мае 1811 г. – Это было бы преступлением с моей стороны, поскольку я воевал бы без всякой цели, а я пока, благодарение Богу, не утратил рассудка, не стал сумасшедшим». Полковнику Александру Ивановичу Чернышеву, доверенному лицу царя, которого тот время от времени посылал в Париж с письмами к Наполеону, последний то и дело повторял, что не имеет намерений изматывать себя и своих солдат во имя Польши, и «он официально заявил и поклялся всем святым для него в этом свете, что восстановление королевства меньше всего заботит его»{77}.

Однако Александр не мог так запросто отложить в сторону польскую проблему. Когда царь осознал тщетность надежд положиться в борьбе против Наполеона на поляков, он вернулся к идее упрочения взаимоотношений с императором французов в отношении польского вопроса. Перед самым отъездом Коленкура из России Румянцев предложил ему положить в один и тот же мешок герцогство Ольденбургское и великое герцогство Варшавское, встряхнуть его как следует, а потом посмотреть, что оттуда высыпется. Он считал разумным для Наполеона удовлетворить отца царева зятя за потерю Ольденбурга, передав тому в качестве компенсации часть территории великого герцогства. Наполеон отреагировал гневно и отказался даже рассматривать подобный вариант, хотя сам же на каком-то этапе обдумывал в качестве одного из решений проблемы передачу трона восстановленного Польского королевства брату Александра, цесаревичу Константину{78}.

Когда утром 5 июня 1811 г. фаэтон Коленкура въехал в Париж, то направился прямиком в Сен-Клу, где квартировал Наполеон. Не прошло и нескольких минут с момента, как карета вкатилась во двор, а Коленкура уже отвели к Наполеону, у которого тот провел следующие семь часов. Рассказ о беседе, записанный тем же вечером, позволяет превосходным образом понять ход мыслей Наполеона в тот критический момент истории{79}.

Коленкур ответил Наполеону, что, по его мнению, Александр желает мира, но не стоит ожидать от него готовности подвергать своих подданных тяготам Континентальной блокады, к тому же царь хочет ясности в отношении проблемы Польши. Кроме того, бывший посол предостерег Наполеона относительно того, что Александр перестал быть тем податливым мальчиком, которого император встретил в Тильзите, и теперь царя так просто не запугать. Как говорил Коленкуру Александр, он, коли уж дойдет до войны, будет сражаться, если потребуется, то и в глубине территории России, и никогда не подпишет мира, продиктованного ему в собственной столице, как сделали император Франц и король Фридрих Вильгельм. Наполеон отмел все приведенные соображения заявлением о лживости и слабохарактерности Александра и предположил, что Коленкур, возможно, подпал под влияние царя.

Император французов терзался неприятными подозрениями в отношении намерений царя, опасаясь, как бы тот не покусился на великое герцогство Варшавское, если он повернется к нему спиной. Наполеон то и дело повторял, что он – не Людовик XV, имея в виду слабую реакцию Франции на раздел русскими ее польского союзника в восемнадцатом столетии. Разговор пошел по кругу: Наполеон с интересом справлялся о мнении Коленкура, а потом, услышав его, только отмахивался. На самом деле император, вероятно, был прав, когда считал Коленкура убаюканным верой в мирные намерения Александра, но все же не мог полностью списать со счетов соображения бывшего посла.

Только одно утверждение царя, похоже, произвело глубочайшее впечатление на Наполеона, как говорит о том Коленкур. «Если судьба решит против меня на поле битвы, – сказал Александр. – Я скорее буду отступать хоть до самой Камчатки, чем отдам губернии и подпишу в своей столице договор, который будет лишь перемирием. Француз храбр, но длительная нужда и плохой климат измотает его и лишит твердости. Наш климат, наша зима станут сражаться за нас. Яркие победы достигаются только там, где сам император, а он не может быть везде или годами не являться в Париж»{80}. Александр говорил, что отлично осознает способность Наполеона выигрывать битвы, а потому постарается избежать сражаться с французами, когда те будут под командованием своего государя. Царь также упомянул о партизанской войне в Испании и заявил, что, в случае необходимости, весь русский народ встанет против завоевателя. Но по некотором размышлении Наполеон отбросил эти грозные обещания, списав их на обычную браваду.

Император французов считал Александра слишком слабохарактерным для реализации подобного плана, а русское общество – не готовым к таким жертвам. Он полагал, что вельможи не захотят видеть неприятеля опустошающим их земли во имя одной лишь чести Александра, в то время как крепостные скорее восстанут против дворян и царя, чем пойдут воевать за систему, делающую их рабами.

На вопрос, какой, по его мнению, выбор следует сделать в такой ситуации, Коленкур выдвинул два альтернативных варианта. Наполеон должен либо отдать Александру значительную часть если не все великое герцогство Варшавское, за счет чего упрочить альянс, либо начинать войну с целью восстановления королевства Польша. Как заметил он, Австрию будет нетрудно удовлетворить компенсациями, а дело Польши настолько широко признается в мире, что даже Британия, в итоге, одобрит такой курс действий{81}. На вопрос, какой вариант избрал бы сам Коленкур, будь у него такая возможность, тот ответил, что отдал бы великое герцогство Александру, за счет чего гарантировал себе прочный мир. Наполеон возразил, что не может получить мир, поступившись достоинством, а бросить поляков для него означало бы покрыть себя бесчестьем. По его мнению, купленное такой ценой миролюбие Александра неизбежно приведет к русской экспансии в сердце Европы.

В действительности к тому времени военный задор Александра значительно угас. Весомую роль, скорее всего, по-прежнему играла память об Аустерлице, поскольку, как отмечал Чарторыйский, царь все еще «очень боялся» Наполеона. Александру досаждала непрочность собственного положения у себя дома, сердце задевало дружное общественное неприятие его политики. Если же говорить о сугубо личном, его печалили произошедшие одна за другой в 1808 г. и 1810 г. смерти новорожденных дочерей. Но, возможно, главным соображением, сдерживавшим царя, было нежелание очутиться в роли агрессора – стать зачинщиком войны. Как высказывался он в июле 1811 г. в письме к сестре, самым лучшим путем стало бы предоставить судьбе самой уничтожить Наполеона. «Мне представляется более разумным надеяться на исправление зла временем и одними уже собственными его масштабами, ибо я не могу избавиться от убежденности, что подобное положение дел не может продолжаться долго, что страдания всех сословий как в Германии, так и во Франции столь велики, что терпение их когда-нибудь непременно иссякнет»{82}.

Но на самом деле раньше иссякло терпение Наполеона. Он рассматривал отказ русских от условий поддержания Континентальной блокады как предательство, он видел, как Россия сосредотачивает войска, создавая угрозу или же провоцируя его, и пребывал в убеждении, что Александр использовал польский вопрос и торговые дела как предлог для разрыва союза. Такое видение вопроса как будто бы подтверждал и рост дипломатической деятельности русских в Вене, где те довольно открыто пытались вбить клин между Австрией и Францией.

Наполеону надо было уезжать и лично принимать на себя командование войсками в военных действиях в Испании, чтобы отбросить британцев и умиротворить полуостров, однако он не мог предпринять подобный шаг, когда русские войска накапливались на границах великого герцогства Варшавского и подогревали надежды немцев на отмщение. Император французов не сомневался, что, точно так же, как австрийцы в 1809 г., Александр ударит ему в спину, едва он повернется{83}.

Гнев императора вылился наружу 15 августа 1811 г., в его сорок второй день рожденья. В полдень он взгромоздился на трон в Тюильри, где собрался весь двор и все старшие чиновники и офицеры, находившиеся в Париже, облаченные в полную церемониальную и парадную форму, несмотря на исключительно жаркую погоду. Император французов занял место на престоле, чтобы выслушать поздравления сановников и дипломатического корпуса. Когда же официальная часть закончилась, Наполеон спустился в зал и принялся расхаживать среди гостей.