Путешествия пана Броучека - Сватоплук Чех

Дело в том, что лунные художники наносят краску таким толстым слоем, что при своей лунной легкости без труда могут забираться по бугоркам колористической гаммы наверх и присесть на каком-нибудь бесподобном цветовом эффекте. В данном случае художник работал, оседлав свое солнце, и теперь по выступам живописи осторожно спускался вниз, повернувшись к гостям спиной.

Когда он наконец предстал перед ними, наш герой, несмотря на свое критическое положение, едва удержался, чтобы не расхохотаться. Одежда живописца удачно дополняла пестроту картины: подкладка мантии была пурпурной, камзол — фиолетовым, шейный платок рябел крапинками, словно крылышки пестрянки, а голову с рыжей копной волос покрывала шляпка огромного мухомора с воткнутым у самой кромки длинным павлиньим пером.

«Ну, умора!» — потешался про себя пан домовладелец.

Под стать картине и живописцу была и сама мастерская, загроможденная чудовищной мешаниной предметов, окрашенных в ярчайшие тона: разноцветные тюльпаны в пестрых вазах, чучела попугаев, колибри, фламинго, павианов в шутовских балахонах соседствовали с барсовыми шкурами, драгоценными каменьями, цветастыми веерами и тому подобными вещами.

— Это мой гениальный художник Радугослав Пламенный! — вновь начал процедуру представления меценат. — А это наш прославленный поэт Лазурный с землянином, о котором ты уже слышал. Работа Воздушного ему не понравилась, и я привел его к тебе, дабы он познал истинное лунное искусство и ознакомился с твоим единственно верным направлением, коего я, как тебе известно, являюсь восторженным приверженцем.

Отрицательный отзыв о Воздушном явно произвел на Пламенного благоприятное впечатление, и он весьма приветливо улыбнулся пану Броучеку.

— Обязанности хозяина вновь призывают меня в трапезную певцов!продолжал Чароблистательный. — Но мэтр Пламенный после того, как вы насладитесь его гениальным творением, сам любезно проведет вас по другим мастерским.

— О, это совершенно ни к чему! — рассудил Пламенный. — Что они там увидят? Я охотно им позволю задержаться у моей картины до самого вечера, а затем зажгу люстру, дабы гости могли полюбоваться ею и при эффектном искусственном освещении.

Засим удовлетворенный меценат удалился.

А Лазурный уже стоял на коленях перед картиной и громогласно воздавал хвалу небесам, промыслом коих дожил до того дня, когда может погрузить свой смертный взор в сей божественный феномен.

Когда он изрек все свои дифирамбы, живописец предложил ему: — Теперь встань и иоемотри отсюда!

— Ах! — А теперь с этой стороны!

— Ах, ах!

Пламенный гонял гостей из угла в угол, взад-вперед по всей мастерской, пространно изъясняя скрытые от неискушенного глаза красоты картины, и его комментарии неизменно сопровождались восторженными восклицаниями поэта.

Когда он наконец сам умаялся от беготни и оба охрипли, живописец поставил перед картиной три кресла и объявил: — Так! А теперь помолчим…

— …тем более что слова все равно неспособны выразить даже сотой доли этой красоты, — вставил поэт.

— …и будем спокойно созерцать до самого вечера, — докончил живописец.

Они сели в кресла, Пламенный — посредине. Он поворачивал голову попеременно то вправо, то влево, жадно впиваясь взглядом в лица Лазурного и пана Броучека, боясь упустить малейшее проявление полагающихся лестных эмоций. От пана Броучека, однако, он всякий раз отворачивался с досадой.

Хотя пана домовладельца некоторое время и забавлял пестрый хоровод красок, однако вскоре ему осточертело таращиться на картину. И он принялся обдумывать свое плачевное положение, снова и снова негодуя по поводу пустого стола и слезниц в трапезной, гадал, удастся ли ему все-таки чем-нибудь поживиться, со сладостной болью и тоской вспоминал о земных порциях Жаркого и зеленовато-золотистом пльзенском с молочно-белой пеной, мысленно прошелся по всей жизни от колыбели до последнего посещения трактира Вюрфеля, но Лазурный и живописец не выказывали ни малейших признаков того, что намерены завершить ритуал безмолвного восхищения. «Как же, буду я пялиться с ними до самого вечера на эту цветастую дребедень!» возмущался в душе пан Броучек. Ярость чередовалась в нем с мучительными приступами скуки, а тут еще беспрестанно донимали въедливые взгляды живописца, назло которому пан Броучек начал строить загадочные гримасы.

В конце концов верх надо всеми неприятными ощущениями взял голод. И тут пан домовладелец вспомнил о копченых сосисках, которые он, к счастью, припрятал на черный день.

Улучив момент, когда ненасытный собиратель восторгов в очередной раз изучал физиономию Лазурного, Броучек прикрылся ладонью и, поспешно вытащив из кармана пару сосисок, с аппетитом принялся за вкусную земную еду, быть может, — увы! — последнее лакомство в его жизни.

Внезапно над ним послышалось радостное: «О, ты плачешь, землянин? Стало быть, и твоя огрубелая земная душа растаяла наконец под неотразимыми лучами, исходящими от моей картины!» Летающей походкой живописец неслышно подкрался к нему с другой стороны и своим восклицанием оторвал от приятного занятия.

Пан Броучек, выведенный из себя бесцеремонностью живописца и его предположением, ничтоже сумняшеся показал ему сосиску и выцалил в сердцах: — Черта с два! Не плачу, а ем!

— Ешь? — в гневном изумлении воскликнул Лазурный, тоже подлетев к пану Броучеку. — Неужто, лицезрея величественное создание, гения, ты способен предаваться земному непотребству?!

— Непотребству! Разве утоление голода — непотребство? Или, может, вы, обитатели Луны, вообще не… не… не едите?

— Конечно, мы не едим. Наше воздушное тело, слава богу, не нуждается в материальной пище.

Ошеломленный Броучек с минуту неподвижно смотрел на селенита, а затем всплеснул руками: — Неужто и вправду не едите?! О боже, боже! Нет, это невозможно! Должны же вы чем-то питаться.

— Мы подкрепляемся лишь ароматами, амбровым дыханием лунных цветов, пояснил живописец.

— Ароматами!.. О ужас! Какой ужас! Верно, вы и не пьете?

— Мы только увлажняем уста чистейшей утренней росой, — сказал поэт.

— Я погиб! — простонал пан Броучек и в отчаянии схватился за голову. Неужто я попал на Луну, дабы ни за что, ни про что умереть здесь от голода и жажды?!

— С чего ты взял, что умрешь? — успокаивал его Лазурный в приливе сострадания. — Обходимся же мы, обитатели Луны, ароматами и росой! Напротив, будь благодарен небесам! Единственным последствием нового образа жизни будет то, что твое грубое земное тело постепенно приобретет лунную утонченность и легкость…

— Утешили, нечего сказать! На кой мне сдалась ваша чахоточная худоба, которой вы похваляетесь! Для этого незачем прилетать на Луну! Достаточно заделаться на Земле борзописцем! Сколько же я этак протяну? У нас иные постники выдерживают самое большее сорок дней, да еще подкармливают себя всякой всячиной. О боже, боже!.

— В таком случае питайся пока корешками лунных трав.

— Слушайте, хватит! Ими питались разве что отшельники в старые времена, да и то еще неизвестно, что это были за корешки!.. И ни капли пива!.. Глотай себе росу, как лягушка!.. О владыка небесный!..

— Разве вы, земляне, не употребляете в пищу травы?

— Их едят только чокнутые вегетарианцы! Мы же, разумные люди, предпочитаем мясо.

— Мяcо? — ужаснулся Лазурный.

— Чего вы пугаетесь? Думаете — человеческое? Мы едим мясо баранов, телят…

— Чудовищно! Стало быть, вы безжалостно убиваете, раздираете на части и заглатываете создания божьи, обитающие вместе с вами на Земле? Превращаете свои тела в живые могилы для них? Да возможно ли, чтобы Вселенная терпела в своем лоне планету, оскверненную столь отвратительным каннибальством?! Неужели и это — умерщвленное создание божье? — добавил он с гримасой ужаса и омерзения указывая на огрызок сосиски, который пан Броучек с испугу уронил на пол.

— Созданье! — бешено захохотал землянин. — Да это всего-навсего свинина, измельченная и набитая в чисто вымытые кишки, которые…

Он не докончил. Лазурный в обмороке осел на пол.

Более выносливый живописец с истошным воплем рухнул на колени и, склонившись над несчастным поэтом, пытался привести его в чувство.

С минуту пан Броучек оцепенелым взглядом созерцал, какое пагубное действие оказали на тщедушного селенита опрометчивые земные слова, а затем, повинуясь внезапному озарению, со всех ног кинулся прочь из мастерской.

Ватага художников с мухоморами, боровиками, опятами, рыжиками, сыроежками, сморчками, шампиньонами и прочими грибами на головах бросилась за ним вдогонку, намереваясь затащить в свои мастерские, но пан домовладелец счастливо от них улизнул и помчался к лестнице, ведущей из Храма искусств.