Падение Константинополя в 1453 году - Стивен Рансимен

Комитет знати, где дискуссии были более серьезными, предпочитал компромисс, по которому имя папы провозглашалось бы в литургии, однако действительное установление унии было бы отложено. Но император под влиянием Исидора отклонил это предложение. Почти наверняка переговоры с императором вел Лука Нотарас, обладавший большим тактом, однако благодарности за это он ни от кого не получил: для Геннадия и других непримиримых противников унии он был изменником, Исидор же и латиняне сомневались в его искренности. И не без оснований, поскольку он, очевидно, был сторонником учения об Экономии, которое весьма ценили православные богословы и которая позволяла закрыть глаза на расхождения во имя высших интересов христианского сообщества; кроме того, он, по-видимому, делал намеки на то, что весь вопрос можно будет пересмотреть после того, как минует кризис.

Геннадий был глубоко подавлен происходящим. Еще до прибытия Исидора он обратился к народу со страстной речью, призывая не предавать веру отцов в надежде на призрачную материальную помощь. Однако вид кардинальских солдат заставил жителей города колебаться. Тогда Геннадий удалился в свою келью в монастыре Пантократора, прибив к монастырским воротам гневное обращение, в котором еще раз предупреждал народ о преступном безумии отрекаться от истинной религии. И хотя Лука Нотарас написал ему, что его оппозиция напрасна, влияние Геннадия стало снова расти; в городе были отмечены выступления против латинян. Поскольку проходили недели, а новых войск с Запада все не было, враги унии восстановили свое влияние.

Кардинал Исидор, будучи сам греком, держал себя настолько сдержанно и тактично, что близкий к императору Франдзис предположил: а не имело бы смысл сделать его патриархом вместо отсутствовавшего Григория Маммаса? Но Константин был убежден, что Исидор никогда на это не согласится. В то же время архиепископ Леонард с присущим латинянам пренебрежением к грекам открыто выражал неудовлетворенность положением дел. Он потребовал от императора арестовать лидеров оппозиции и назначить над ними суд. Это было неразумное предложение, осуществление которого лишь породило бы мучеников за веру. Константин довольствовался тем, что 15 ноября собрал во дворце членов Синаксиса и выслушал их возражения. По его просьбе они составили и подписали документ, излагающий причины их отказа принять Флорентийскую унию. В документе были снова повторены их богословские возражения против формулы о Святом Духе. Однако его авторы заявляли, что будут приветствовать созыв нового собора в Константинополе, на котором приняли бы участие правомочные представители всех восточных церквей; единственным же препятствием к этому является злая воля латинян. Они также писали, что будут с радостью приветствовать возвращение патриарха Григория, если он заверит их, что разделяет их богословские взгляды.

Неизвестно, присутствовал ли Геннадий на этой встрече с императором. Так или иначе, его имя не значится среди пятнадцати лиц, подписавших документ, среди которых было пять епископов, три высокопоставленных духовных сановника патриархии и семь настоятелей и монахов. Их позиция была не лишена смысла в случае, если бы уния не вела к расколу между константинопольской и всеми остальными православными церквами. Но для политических деятелей союз с Западом, который мог означать материальную поддержку, был важнее единства с восточными церквами, которые не могли оказать никакой помощи.

Несколько дней спустя пушки крепости Румелихисар потопили венецианское торговое судно, о котором писалось выше. По городу прокатилась новая волна паники; необходимость получить западную помощь представлялась теперь более настоятельной, чем когда-либо прежде. Партия унионистов вновь завоевывала сторонников. Геннадий, опасавшийся, по собственному признанию, того, что желание получить поддержку распространится среди византийцев, подобно лесному пожару, снова выпустил пространное воззвание, в котором подчеркивал, что западная помощь неизбежно приведет к унии. Он также повторял, что, по крайней мере, сам он никогда не запятнает свою веру в надежде на помощь, ценность которой весьма сомнительна. Его слова не остались без отклика.

12 декабря 1452 г. в кафедральном соборе св. Софии была отслужена торжественная литургия в присутствии императора и всего двора. В молитвах были упомянуты имена папы и отсутствующего патриарха и официально провозглашены положения Флорентийской унии. Кардинал Исидор, стремясь показать, что наконец-то симпатии широких слоев его греческих соотечественников завоеваны, сообщал, что церковь была переполнена и отсутствовали только Геннадий и его восемь монахов. Однако другие сторонники его партии рисуют иную картину: среди греков не наблюдалось энтузиазма, и отныне лишь немногие из них посещали собор, где разрешалось служить только тем священникам, которые признали унию. Архиепископу Леонарду даже император казался не особенно ревностным сторонником унии и пассивным в ее проведении, а Луку Нотараса он вообще считал ее открытым противником. Хотя часто цитируемая фраза Нотараса о том, что он предпочел бы султанский тюрбан кардинальской шапке, даже если он и произнес ее на самом деле, несомненно, была скорее вызвана раздражением против прямолинейности таких непримиримых латинян, как Леонард, которые не хотели понять его усилий в достижении примирения.

После того как уния была провозглашена, открытой оппозиции уже не существовало, а Геннадий хранил молчание в своей келье. Большинство жителей отнеслись к этому свершившемуся факту с угрюмой пассивностью; однако молились они только в тех церквах, где служили священники, не запятнавшие себя открытым признанием унии. Даже многие сторонники унии надеялись, что если город устоит, то ее положения можно будет изменить. Если бы сразу же вслед за провозглашением унии в город прибыли с Запада суда с солдатами, то ее практические преимущества могли бы завоевать ей всеобщую поддержку. Греки, держа в памяти учение об Экономии, могли бы тогда утешиться тем, что, поступившись своей преданностью вере, они в качестве компенсации смогут сохранить христианскую империю. Однако, уплатив цену, которая требовалась за помощь Запада, они просчитались[130].

Глава V.

Приготовление к осаде

Все последние месяцы 1452 года султан напряженно обдумывал свои планы. Ни один человек, даже среди его везиров, не знал в точности его намерений. Был ли он удовлетворен тем, что крепость Румелихисар обеспечила ему контроль над Босфором и дает возможность настолько прочно блокировать Константинополь, что со временем городу все равно придется сдаться? Он имел разработанный план строительства нового роскошного дворца в Адрианополе, на одном из островов Марицы, — означало ли это, что в настоящее время султан не мечтает о переводе своего правительства в древнюю византийскую столицу?

На это по крайней мере надеялся его везир Халиль, который независимо от того, получал он регулярно подарки от греков, как это многие подозревали, или нет, не одобрял саму идею военных действий против Константинополя. Осада потребовала бы чрезвычайно больших расходов, а в случае ее неудачи оттоманскому престижу был бы нанесен огромный урон. Кроме того, Константинополь в своем теперешнем положении политически не представляет никакой угрозы, зато полезен с точки зрения торговли. У Халиля были сторонники среди везиров, служивших еще Мураду. Но он имел и сильную оппозицию во главе с военными, такими, как Заганос-паша и Турахан-паша, за которыми стоял евнух Шехабэддин; а это были как раз те лица, к мнению которых прислушивался султан[131].

Сам Мехмед провел в эту зиму много бессонных ночей, обдумывая предстоящую кампанию. По слухам, его можно было встретить бродящим по ночам на улицах Адрианополя в одежде простого солдата, и каждый, кто узнавал его и приветствовал, немедленно предавался смерти. Однажды ночью, примерно во вторую смену караула, он неожиданно приказал привести к нему Халиля. Старый везир предстал перед ним дрожащим от страха услышать о своем смещении. Чтобы умилостивить своего господина, он принес с собой блюдо, торопливо наполненное золотыми монетами. «Что это значит, учитель?» — спросил его султан. Халиль в ответ пролепетал, что по обычаю везиры, которых султан неожиданно призывает к себе, должны принести с собой подарки. Мехмед резко отбросил блюдо. Он не нуждается в таких подношениях. «Есть только одна вещь, которую я хочу, — воскликнул он. — Дайте мне Константинополь!» И объявил, что принял наконец решение. В самое ближайшее время он двинется на город. Подавленный и растерянный, Халиль обещал ему полную поддержку[132].

Через несколько дней, в конце января, султан собрал всех своих везиров и произнес длинную речь, в которой напомнил им о заслугах предков. Но Турецкая империя, заявил он, никогда не будет в безопасности до тех пор, пока Константинополь не перейдет в руки турок. Византийцы, может быть, действительно слабы; тем не менее хорошо известно, как умело они плетут интриги с врагами турок; к тому же, будучи слабыми, они могут отдать город в руки союзников, которые будут отнюдь не столь слабы. Константинополь не так уж неприступен. Прежние осады не удавались из-за внешних причин. Теперь настал подходящий момент. Город раздирают религиозные распри. Итальянцы ненадежны как союзники, и многие из них готовы на предательство[133]. Кроме того, турки наконец добились господствующего положения на море. Что же касается его самого, то если ему не удастся править империей, владеющей Константинополем, он скорее предпочтет не править вообще.