Бестолковая любовь - Ирина Лобановская

Над историей с мышкой все смеялись.

У Юли завелась в квартире мышь. Ничего не оставалось, как поставить мышеловку, — серая крошка очень вредила и попалась-таки. Юля взяла ее двумя пальцами и спустила в унитаз — что еще делать?..

А потом, ночью, стала плакать. Об этой мышке. Такие у нее были глазки (рассмотрела, пока несла дохлую), как бусинки! Прямо темные гранатики… И ей, Юльке, пришлось эту зверюшку убить… Юля плакала и плакала: такая маленькая мышка, с такими глазками, а Юля ее убила… И не могла ведь не убить…

А этот Всеволод, поэт… По всему должен романтиком быть, а взялся после происшествия с мышью рассказывать:

— Вчера брат купил к пиву живых раков. Пустил их в раковину с водой, они там ползали, а он с ними играл, развлекался, как дите малое. А потом вскипятил воду, их туда побросал — и они сразу стали красными и вкусными. И он их с превеликим удовольствием слопал.

Юля готовилась заплакать.

— Какой ужас… — пролепетала она.

Сева с ней согласился:

— В общем, неприятно. Хотя вон французы едят живых улиток, и ничего. Привыкли. А ты мне Потапа напомнила, нашего редакционного курьера. Он тоже как-то принес из магазина живого карпа, а тот дома не сумел заснуть. Оставил его Потап в ванне, где карп плавал, и назвал Васькой. А потом решил: ну все, хватит, ванна для мытья нужна, а рыбу пора жарить… Но никак не может его убить! Уже как бы свой карп, родной, даже с именем!.. Явилась его любимая женщина Лора и говорит: что у тебя опять за фигня?! Хватит, нам всем надо мыться, в конце концов, а твоего карпа я сама зажарю! Зажарила… Но не сумела его съесть…

— И что? — прошелестела Юля.

— Кошкам отдали…

Юля вспомнила, как дядя когда-то надумал разводить на даче кроликов. Вырастил двоих, но рука не поднялась взять топорик. Кроликов подарили соседям.

Себе Юля купила мягкую игрушку — крокодила в метр с небольшим. И всегда с ним спала. Обнимет его вечером, прижмет к себе — и так засыпает… Дядя называл Юлю большим ребенком.

Странная она была женщина и чересчур добрая. А жаловаться на судьбу в последнее время ходила к Севе, потому что все беды становятся легче, когда мы их переживаем с кем-то вместе. Даже для скуки — тоже немалого несчастья — придумали собрания, чтобы скучать коллективно.

И Юля не хотела, чтобы Сева уезжал надолго. Но он обещал скоро вернуться.

После его отъезда Юля заметалась. Она никак не могла забыть эту клиентку. Которая все знала про Марин.

Когда-то, сразу после окончания школы, Юля работала в большом НИИ. Секретарем директора. Дядя устроил. Юле нравилось там ужасно. Она благоговела перед чудаковатыми учеными, млела, слушая их совершенно непонятные разговоры и научные беседы-диспуты, и думала, что вот это — настоящая, серьезная жизнь. Нравилось ей и отвечать на звонки, запоминать названия научных организаций, а уж когда звонили из самой Академии наук… Тут Юля даже привставала со стула от волнения.

Только настоящая, серьезная жизнь оплачивалась сущими копейками, а Юльке хотелось одеться. И на отпуск в приличном месте тоже не хватало. Подруга заявила, что довольно дурью маяться — окончи курсы-краткосрочки, стремительные такие курсы, и валяй работать-трудиться в салон-парикмахерскую.

Юля подумала, подумала и послушалась. Правда, когда писала заявление об уходе, никак не могла его отдать — без конца рвала и снова писала.

— Как же так, Юленька? — расстроился старичок директор, прочитав через силу написанное заявление. — Мы все к вам очень привыкли…

Юлька отвела глаза.

Ее парикмахерская биография началась, конечно, по привычному сценарию, то бишь весьма грустно. Первый ее клиент все время вертелся, болтал, заигрывал и хихикал. Юля умоляла его сидеть спокойно, объясняла, что она впервые стрижет самостоятельно, страшно волнуется и ей несподручно, когда он крутится и на нее оглядывается, но он ничего не слушал. Посидит спокойно минуту — опять начинает ерзать в кресле и балагурить. В конце концов она нечаянно (он вертится, ей неудобно, и уже разнервничалась) ножницами ему хорошо так ущипнула ухо. Разрезала мочку, кровь потекла на полотенце…

Клиент не закричал, стерпел, как настоящий мужчина, а вот с Юлей истерика случилась ужасная. Уронила на пол ножницы, закричала, кинулась прочь, упала на стул, закрылась руками и зарыдала в голос…

Сбежались на подмогу коллеги, приплыла заведующая. Оказали непутевому мужику медицинскую помощь: залепили ухо какой-то специальной пастой. Кровь остановилась, и клиент опять показал себя стойким мачо — аж улыбался и говорил: «Ну ладно, ну приключение, ну бывает, ну девушка, ну не плачьте, успокойтесь, я действительно сам виноват…»

В общем, Юлю долго успокаивали, а заведующая на прощание тому пострадавшему, с обрезанным ухом, сурово выговорила: мол, вы сам, дорогой, доигрались, вас предупреждали, что не надо вертеться и отвлекать мастера разговорами, а вы не слушались — вот и получили ранение прямо в ухо!.. И поделом!

Коллеги-приятельницы Юле потом долго повторяли: это не тебе плакать надо было, а ему! А она в ответ: «Ну да, ну да, но только вот — он не плакал, а плакала, наоборот, я…»

Расписанная подругой алыми красками салонно-парикмахерская жизнь на деле оказалась не такой уж светлой и безмятежной. Зарплаты зависели от числа клиентов, а они не больно-то спешили в дорогие «Локоны», «Шармы» и «Шики». И вот так, около года посидев на голодном пайке, в пустом салоне среди новомодных, почти не используемых сушек и сияющих белизной стерильных раковин, Юля перешла в учебный комбинат. Там все-таки деньги платили исправно.

Но эта клиентка… Где-то Юля ее видела. Когда-то очень давно, в те времена, которые старалась забыть, но никак не забывала. Да, это была та самая женщина, из того научного института… Саша ее звали. Или Шурочка. Она еще сделала какое-то открытие… Что-то химическое… Какие-то реакции… И защитила диссертацию. Помнится, один из ученых мужей, сгорбленный, в допотопных, перевязанных веревочкой очечках, поцеловал Саше после защиты руку и неожиданно сказал:

— Шурочка, вы гениальны! Но кому это нужно? И разве вам так хочется губить свою жизнь за формулами, о которых никто не думает? Теперь «толкуют о деньгах»… Как поет Визбор.

И Саша возмутилась, даже голос повысила, хотя потом извинялась. Она утверждала, что профессор не прав, что наука умереть не может, не имеет права и вообще она, наука, — вечна, как бы к ней ни относились. А деньги… Да это мусор!

Была Шурочка жутко строгая. Например, увидела однажды, как идут молодые астрономы и весело смеются, что-то рассказывая. И, глядя им вслед суровым застывшим взглядом, сказала осуждающе и пафосно, будто не выдержав, Юле, стоявшей рядом: