Поцелуев мост - Наталия Романова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Как думаешь, у них был роман? — спросила я, устроившись на каменной столешнице рядом с раковиной, смотря, как бреется Федос.
На мне была только майка от новой шёлковой, кружевной пижамы. Под пятой точкой устроилось махровое полотенце, свёрнутое в несколько слоёв. Не успела я пристроиться на столешницу, как Федос, кинув короткий взгляд, поднял меня одной рукой и подсунул полотенце.
— У кого? — Федос покосился на меня, перевёл взгляд в зеркало, продолжил водить станком по лицу.
— У твоего и отца и моей мамы.
— Не знаю, — пожал плечами Федос. — А что?
— Просто интересно, — я поёрзала, устраиваясь удобней, подняла колени к подбородку, обхватила их руками. — Мама сказала, что ты разобьёшь мне сердце, душу и жизнь, точь в точь как твой отец.
— Зачем мне разбивать тебе сердце? — уставился на меня Федос. — А жизнь зачем?
— Вот и я думаю, зачем?.. — моргнула я.
И правда, для чего Федосу ломать мне жизнь, а тем более разбивать сердце? Федос — он как Тор, только лучше. Кому мифический персонаж может навредить? Правильно — никому! Главное, не забывать, что всё происходящее — сказка. Колебание тектонических плит, благодаря которому стало возможно невозможное. Фантастический временной виток, который скоро завершится, и всё закончится. Тор вернётся в свой Асгард, к рыбкам-попугаям и прочей фауне, а я — в свою комнату, к мольберту, маслу, акварели, пастельным мелкам, недовольству бабушки с мамой, к которому я привыкла так же, как Тор к своему молоту.
— Не забивай себе голову, — ополоснув лицо, сказал Федос. — Может, что-то и было у них. Хорошо, что не получилось.
— Почему хорошо? — уставилась я на говорящего почти Криса Хемсворта, только лучше.
Ни один красавчик, будь он из Австралии или Асгарда не мог сравниваться с Федосом. В этом я была уверена в шесть лет, в это же верила в двадцать шесть.
— Потому что тогда ты стала бы моей сводной сестрой, и я не смог бы тебя трахать. А сейчас ты моя конфета, а не сестра, так намного лучше.
Федос придвинулся ко мне, встал напротив, обхватил ладонями моё лицо и начал осыпать мелкими поцелуями, приговаривая:
— Конфета, конфета, моя конфета.
Я наблюдала, как широкие ладони раздвигают мои колени, оставляя их поднятом положении. Видела, как плотоядно Федос смотрит на открывшийся, откровенный вид. Как большой палец начинает скользить по бесстыже раскрывшейся плоти, задевая самую чувствительную точку.
Потом Федос продолжил гладить мои ноги, поочерёдно останавливаясь между ними, и снова поднимался к коленям. Скользил по гладким, немного загорелым икрам тёплыми, чуть шершавыми ладонями. Обхватывал ступни, легонько надавливал на каждый палец на ноге. И опять его руки отправлялись вдоль ног прямо к чувствительному месту, которое требовало определённого продолжения, а не тягучего поддразнивания.
Словно сами собой слетели тоненькие лямки майки, и она мягко опустилась на пояс. Тут же горячие губы обхватили мой сосок, а второй зажали уверенные пальцы. Я начала бессвязно хныкать, ёрзая на полотенце.
Когда же губы Федоса начали оставлять влажные, настойчивые следы на всём моём теле, начиная от лица, шеи, груди, заканчивая пальцами ног, пупком и тем, что ниже живота, я уже не хныкала, а откровенно требовала разрядку. Не абы какую, а от по-академически прекрасного члена Федоса.
— Твою мать, — простонал Федос, отрывая губы от зовущей, требующей плоти, и тут же впился поцелуем мне в губы, давая почувствовать свой же вкус. — Не хочу идти за презервативами, — прохрипел он. — Давай так? Я успею.
— Давай, — согласилась я.
Если бы я в тот момент подумала, я бы вспомнила, что день считался безопасным — вот-вот должны были начаться критические дни, к тому же сомневаться в умении Федоса контролировать процесс не приходилось. Иногда казалось, что он мог растягивать процесс фантастически долго, лишь бы насладиться им на полную катушку, а потом отчаянно, яростно кончить одновременно со мной. Миг в миг, как по статистике случается один раз на миллион. Со мной же вообще происходило впервые. Многое с Федосом со мной было впервые, я словно открывала новый мир — мир страсти, похоти и немножко разврата. Это если бы я могла подумать, но утруждать себя рассуждениями я не стала.
Я наблюдала, как скользили в меня пальцы, один, второй, следом третий, заставляя выгибаться от несказанного удовольствия. Смотрела, как медленно погружается в меня член.
Член Федоса. В меня. Федосов прекрасный член. Прямо в меня. Без всякой преграды.
От увиденного я застонала, начала двигаться навстречу, хватаясь за шею и широкие плечи. Наши тела потели, жили одним желанием, дышали в унисон, взгляды бродили друг по другу, иногда встречались, но чаще устремлялись туда, где происходило основное действо.
Влажный член Федоса входил в меня. Налитой. Большой. В меня.
— Чёрт, конфета, это лучшее, что было со мной, — проговорил Федос, не отрывая взгляда от точки соприкосновения наших тел.
— Со мной тоже, — кивнула я.
После он ускорился, начал двигаться сильнее, жёстче, отчаянней, принося фантастические, нереальные, внеземные ощущения за гранью человеческой реальности, пока меня не накрыло волной такого удовольствия, что я перестала дышать, существовать перестала.
Глава 10
Сидя на зелёной, сочной траве, я вытянула ноги и уставилась на свежий педикюр с крохотными дельфинчиками на больших пальцах. Лазоревый цвет переливался в солнечном свете, менял оттенки, отчего казалось, что дельфин вот-вот прыгнет с одного пальца на другой, следом на третий и унесётся в открытое море. В нашем с нарисованными афалинами случае — на газон Марсового поля.
Перед глазами маячили кусты давно отцветшей сирени, компании молодёжи, которая кучковалась, как и мы, на просторном газоне с видом на купол Спаса на Крови. Через Лебяжью канавку возвышались огромные, полукруглые шапки деревьев Летнего сада — во всём многообразии зелёных оттенков. Доносились звуки пролетающих вдоль Михайловского сада по Мойке катеров, одинокого уличного музыканта, выводящего звуки на саксофоне, и бойких продавцов китайских фонариков и воздушных шаров.
— Погода — шикардос! — сказала Майя и шлёпнулась рядом со мной, вытирая руку от краски ветошью. — Настоящее лето.
Рядом стоял мольберт с изображением Троицкого моста и Суворова в образе Марса, взирающего на Неву и бесконечный поток машин, огибающий
