Французская жена - Анна Берсенева

Луговской никогда не связывал свое ощущение от чеховских трех сестер со своей дочкой. И почему это подумалось именно сейчас?

– Как ты думаешь, я когда-нибудь окажусь в России? – спросила Маша.

– В России? – Луговской вздрогнул. – Надеюсь, нет.

– Это очень жаль.

– Нисколько не жаль. Разве ты не поняла того, что я тебе сейчас рассказал?

– Я поняла. – Ее глаза стали еще светлее. Луговской совсем перестал понимать, о чем она думает. – Папа, а почему ты никогда не берешь меня в гости к своим русским друзьям? – спросила Маша.

Он пожал плечами:

– У меня нет русских друзей. Мне кажется, у меня вообще нет друзей.

– Да, у тебя очень одинокий характер.

– Одинокий характер? – Он улыбнулся.

– Так нельзя по-русски сказать? – встревожилась Маша.

– Наверное, можно. Я не слышал, чтобы так говорили, но уверен, что это правильно. Ну да, меня очень устраивает французский стиль отношений.

– Разве быть одиноким – это французский стиль отношений? Но ведь у меня много подруг, и у мамы тоже.

– Вероятно, я неточно выразился. Конечно, ты гораздо общительнее, чем я, а твоя мама тем более. Но, как я могу предположить, вы обе просто не чувствуете, каково ваше общение с друзьями. Да вы и не можете этого чувствовать, потому что этот стиль для вас естествен, как дыхание. А между тем в нем есть такая, знаешь, легкая отстраненность – точнее, наверное, независимость, да, конечно, так. И вот именно это мне нравится. Гости проходят не дальше гостиной – ты же не пустишь их в свою спальню, даже если относишься к ним очень хорошо.

– Но разве в России пускают гостей в спальню?

В Машином голосе снова прозвучало недоумение.

– Мне кажется, в России вообще не осталось уже таких мест, куда не могут в любую минуту войти посторонние люди. Там все слишком перемешалось – душевность, бесцеремонность, духовность, просто неорганизованность и хамство… Не знаю, Маша! Я не имею права судить. Но я, конечно, рад буду представить тебя своим соотечественникам. – Он специально сказал так церемонно. Этот его тон очень соответствовал Машиной серьезности. – Среди них есть люди большого масштаба. И даже у тех людей, масштаб которых невелик, все-таки помимо их воли оказалась большая судьба. И язык… Да, странно, что до сих пор я об этом не подумал! Конечно, для тебя лучше, чтобы ты разговаривала по-русски не только со мной.

– Спасибо, папа! – Ее глаза радостно сверкнули. – Я постараюсь, чтобы тебе не было за меня неловко перед ними.

«Как это получилось так незаметно для меня? – подумал Луговской. – Была ребенком, ребенком – и вдруг взрослая, умная… Моя французская дочка».

А вслух сказал:

– На русскую Пасху мы можем пойти к Коле Татищеву. Его покойная мать была крестной… Она была крестной моей первой жены Нины. Коля звонил мне вчера, рассказывал, что нашел какие-то тетради своей мамы. Дневники ее, возможно. Просил меня посмотреть: он по-русски только говорит, но уже не читает, тем более написанное от руки.

– Я постараюсь прочитать! То есть постараюсь научиться, как прочитать! – воскликнула Маша. Ее щеки раскраснелись – конечно, не от бриза, а от волнения. – Мне очень-очень хочется прочитать эти дневники! Мне кажется, я должна все это знать.

Дмитрий Николаевич смотрел на Машу и впервые за много лет чувствовал, что жизнь еще не угасла в нем. Он не очень понимал логику этого своего чувства. Почему жизнь, так чисто светящаяся в Машиных глазах, говорит ему о своем существовании и в нем самом?

Но это было именно так, и он благодарно склонил голову перед этим чистым сиянием жизни.

Глава 11

– Я всегда чувствовала, как он одинок и несчастлив. И всегда сочувствовала ему, но при этом понимала, что мое сочувствие – слишком слабая сила, чтобы папе могло стать от него легче.

– Зря ты так думаешь, Маша. – Танин силуэт прорисовывался на зимнем оконном фоне резко, остро. – Это была большая помощь для него, я уверена.

– Но ведь ты сама говорила, что он был закрытый человек. И я тоже всегда это знала, видела. Нет, Таня, вряд ли кто-то мог ему помочь. Он жил с невыносимым грузом на сердце. Я думаю, его сильно тревожило то, что положение моей мамы неопределенно. Ведь они так и не записали свой брак в мэрии и тем более не венчались. Теперь я этого, конечно, уже не ощущаю, но в моем детстве все было не так просто. Даже на меня многие смотрели косо, и тем более на мою маму. У нее было сильное чувство судьбы, потому она решилась всем этим пренебречь, но я и до сих пор не знаю, легко ли ей было в глубине ее души. А главное, ведь папа думал, что, возможно, виноват в вашей смерти. Твоей, твоей мамы… И по сравнению со всем этим, мне кажется, собственная жизнь была ему неважна. И ведь он даже не знал, что твоя мама родила Нелли! Жить и не знать, что у тебя есть еще одна дочь от любимой женщины, от жены… Как можно было сделать такое с людьми? – тихо произнесла Мария.

– Да вот так. – Таня повела плечами. Выражение ее лица стало жестким. – Когда я слышу, как они теперь умиляются советской индустриализации, какому-то там былому величию державы, или чему они там еще умиляются – они, потомки тех, кто все это делал, – мне хочется запустить в них во всех чем-нибудь тяжелым и расшибить им башку. Хотя я уже старуха и страсти давно должны были бы во мне угаснуть, – усмехнулась она.

– Ты очень страстная старуха! – засмеялась Мария.

Они сидели в гостиной на первом этаже тавельцевского дома. Зима в этом году наступила рано – в последние дни ноября сад за окном уже простирался сплошной снежной равниной, и деревья темнели над ней резкими росчерками.

В доме было тепло, и не столько даже от камина, дрова в котором уже догорали, сколько от русской печи, которая с утра была вытоплена в кухне.

Печь появилась в тавельцевском доме только в этом году. Ее сложил старый печник, которого по Таниной просьбе Герман нашел в деревне Чудцево.

– Гениальное изобретение – русская печка! – Таня принюхалась к плывущим из кухни соблазнительным запахам и довольно прищурилась. – Как будто специально для ленивиц и старух выдумана.

Печь приводила ее, обычно такую насмешливую, просто в детский какой-то восторг.

– Но почему же для ленивиц?

Мария невольно улыбнулась этому Таниному восторгу.

«Страстная, страстная, – подумала она. – Нисколько в ней жизнь не угасла».

– А для кого же? – пожала плечами Таня. – Готовить ведь практически не надо. С утра разложил продукты по чугункам, в печку сунул, заслонку задвинул – к обеду все готово, вынимай и ешь. Апофеоз здорового питания. Вам, французам, не понять, – улыбнулась она. – Вы любите изыски. Я, впрочем, тоже, так что русской печкой, вероятно, скоро наиграюсь.