Князь. Записки стукача - Эдвард Радзинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я готов был провалиться сквозь землю.
– Ну что мне с вами теперь делать? И что делать вам со мною? – продолжал Нечаев. – Мне – следует дать вам пощечину и вызвать вас. Но нельзя, вы несовершеннолетний. Ну а вам следует донести на меня тетке…
– Я не донесу, – торопливо прошептал я.
– Ну что ж… тогда и я не стану оставлять позор на вашем лице.
И вдруг засмеялся тоненько – этот пронзительный смешок я слышу и поныне.
– Неужели вы можете забыть? Ведь в ваших жилах течет и матушкина кровь. Кровь поколений рабов, над которыми издевались беспощадно. Пороли, как наверняка порола своих слуг ваша тетка, или насиловали, как ваш отец. Неужели вы при вашем благородстве можете все это забыть? Мы с вами намеревались поехать в Москву – знакомиться с академией. Но вместе с академией я могу познакомить вас с молодыми людьми. Они ненамного старше вас… но они знают: «Народ освобожден… но счастлив ли народ?» Народ обманут. Землю помещики оставили себе. Вместо свободы писать то, что ты думаешь, – Цензура. Вместо Конституции – Самодержавие… Мы по-прежнему – пугало для Европы. Спасет только революция… – шептал он. – Разрушение нынешнего порядка… Итак, в вашей воле сказать мне, что в Москву вы не поедете. И я тотчас покину ваш дом. Или… поедете?
Тонкий нервный голос хлестал меня.
Он был прав. Мою мать отобрал у жениха мой отец. Материного деда запороли на конюшне. Обоих дядьев отец проиграл в карты…
Я сказал:
– Мы поедем в Москву.
Нечаев обнял меня:
– Спасибо, товарищ…
На следующий день мы отправились в Москву. Это было мое первое путешествие по железной дороге. Огромное пыхтящее стальное чудовище с трубой, извергающей дым… В купе пахло гарью от паровоза…
За окном – грязные, размытые оттепелью дороги, жалкие избы, церквушки…
Нечаев зашептал:
– Вот они, церкви… и кресты… Мы им нового Христа предъявим – с бичом, которым выгнал он торгующих из храма… Христа, бедняков зовущего против богатых. Толстозадую Русь возмутим… Близится великое время. Вот эти железные дороги приближают всемирную Революцию. Теперь все бунтари мира в считаные дни могут повстречаться. Возникнут гигантские революционные объединения. Но главное – железные дороги сделают правителей беззащитными. Раньше он ехал в карете, окруженный стражей, – попробуй достань там его… А теперь он отдан во власть пространства, где на каждой версте его будут поджидать бомбы!..
Он был в исступлении. Он показался мне безумным. И я уже клял себя за то, что поехал с ним!
Мы остановились в дорогой гостинице в центре Тверской улицы.
Тетка снабдила меня множеством рекомендательных писем.
Недаром Императрица Екатерина Великая звала Первопрестольную Республикой. Там, в этом Царьграде, во дворцах, окруженных садами, доживали свой век вельможи прошедшего николаевского царствования. Вечерами в Английском клубе играли в карты и злословили по поводу деяний Александра Второго и жизни в Петербурге…
Москва была богомольна. У Иверской в душном полумраке горели тысячи свечей и было тесно от толп молящихся… С Воробьевых гор весь город сверкал – горели на солнце золотые купола московских церквей без числа.
Но такую Москву я увижу потом. В тот приезд я её не увидел.
И теткины письма остались не переданными, у нас были другие занятия.
Утром мы позавтракали и отправились, к моему изумлению, в дорогой магазин цветов. В большом тазу плавали бутоны орхидей. Они стоили гроши. Нечаев купил два бутона и украсил ими наши сюртуки.
Оглядел меня.
– Ну хорош, до чего же хорош! Вот такой ты нам нужен…
Он привел меня в какой-то совершенно кривой переулок. Пришли в большой доходный дом. Дом состоял из крохотных квартир-клеток, хозяин сдавал их студентам. Это было огромное общежитие студентов…
Постучали в одну из квартир. Открыл совсем небольшого росточка молодой человек, тоненький, очаровательно смущающийся, с премиленьким личиком. Очень он походил на хорошенькую барышню. Помню, он был в потерявшей цвет когда-то синей рубашке и в поношенных брюках, заправленных в болотные сапоги. Но тоже с бутоном орхидеи в кармане рубашки.
Бутон, как я узнал потом, – это пароль.
В крохотной комнатке можно было задохнуться от запаха дешевого табаку.
– Ну и накурено у вас. Дрянь вы люди, себя убиваете, – сказал Нечаев.
– Только что кончили заседание. Если хотите чаю, у нас нет. Все выпили и колбасу съели… пока заседали, – сказал «барышня».
– Ну и к чему пришли?
– Ни к чему не пришли. Только чай выпили… Впрочем, я против. Но он хочет сделать и сделает. – И «барышня» кивнул в сторону окна. Там сидел белобрысый, худой, какой-то нескладно высокий молодой человек с жидкими длинными волосами.
На протяжении всего разговора он хранил совершенное молчание.
Нечаев сказал «барышне»:
– Не понял – чего ты боишься? Ведь ты организацию создал, чтоб сделать это.
– Я не за себя. Меня он никогда не выдаст. Хватать невинных будут. Разгромят студенческие организации.
– Так это же славно. Больше ненависти будет. Только ненавистью к власти страну разбудить можно. Больше репрессий, больше казней – вот что нам нужно. Кровь для Революции – как удобрение. Быстрее всходы.
– Да, много кровавой работы будет у грядущей Революции, – засмеялся «барышня». – Меня сестра на днях спросила: «Сколько людей придется истребить в Революцию?» – все с той же застенчивой улыбкой добавил он.
– Надо думать о том, скольких можно будет оставить, – усмехнулся Нечаев.
Заметив испуг на моем лице, «барышня» нежно засмеялся:
– Совсем молоденький твой товарищ.
– На совсем молоденьких – вся надежда, – сказал Нечаев. – После двадцати пяти они остепеняются – дрянь люди.
– Да, людей после двадцати пяти нужно убивать, – вздохнул «барышня». – Слыхал, что вы очень богатенький, юноша? – вдруг обратился он ко мне. – Но вы должны знать: если вы с нами, то все ваше богатство – наше. Революция требует всего человека. «Оставь отца, жену и мать и следуй за мною». Один из наших товарищей отца зарезал, чтобы нам денег дать…
– Сказал глупость и напугал, – засмеялся Нечаев. – Идем от этого безумного… Чаю здесь все равно не дадут.
Уже уходя, вдруг остановился у стула, на котором недвижно сидел, уронив голову на руки, белобрысый. И обратился к нему:
– Обнимемся, товарищ.
Белобрысый поднялся, и они нелепо обнялись – уж очень высок был белобрысый и мал Нечаев.
На улице Нечаев сказал мне:
– Запомни этот день. Он исторический. И белобрысого запомни. Услышишь о нем скоро. Вся Расея о нем услышит…
По дороге он пояснил:
– Их кружок называется «Ад». Ибо жизнь наша сейчас – ад… Но зато завтра… Подождем до завтра.
Мы вернулись в Петербург засветло. На перроне увидели белобрысого. Оказалось, он ехал в нашем же поезде. Но, к моему изумлению, Нечаев его будто не узнал.
– Но это же… – начал я.
– Ты его не знаешь. Запомни, – оборвал Нечаев.
Проходя мимо нас, белобрысый улыбнулся.
На следующий день мы обедали, когда явился бледный Фирс.
– В батюшку царя стреляли у Летнего сада!
– Убили? – вскричала тетушка.
– Промахнулись, Господь защитил, – сказал Фирс.
Тетка побледнела и велела заложить экипаж. Потом спросила:
– Где гувернер?
Приказала позвать Сергея Геннадиевича – ехать с нами. Фирс ответил, что Нечаев с утра ушел к больной маменьке – ночью ей стало хуже.
Пришел «наш околоточный» – тетка его всегда щедро одаривала. Она спросила:
– Известно ли, кто стрелял?
– Студент, – объяснил полицейский. – К тому же дворянин, как ни позорно говорить… Злодей убил бы Государя, да, говорят, стоявший рядом мещанин отвел его руку… Сегодня Государь с народом говорить будет.
Тетка велела запрягать, и мы поехали к Зимнему. Помню, всюду были толпы возбужденного народа. Проезжая, видели, как толпа окружила молодого человека, по виду студента, длинноволосого, в очках, с пледом в руке – так обычно ходят студенты… Они били его. К нему на помощь неторопливо шагали двое полицейских – не спешили спасать.
Люди распевали гимны, крестились… Неумолчно звонили колокола.
На дворцовой площади у Зимнего – море людей и множество экипажей.
Все взгляды – на балкон над входом в Салтыковский подъезд.
Закричали дружно: «Ура!»
На балкон вышел Государь – высокий красавец в конногвардейском мундире. За ним – императрица, худенькая, высокая, в шубке, наследник и его братья – все в военных мундирах. Мальчики были как на подбор – стройные, высокие. Только наследник – бесформенный, толстый.
Толпа снова восторженно закричала: «Ура!» Все пали на колени и запели «Боже, царя храни!».
– Но уж очень много пьяных, – брезгливо сказала тетка и велела трогать домой.
Дорогой она волновалась о Нечаеве:
