Избранная - Вероника Рот

Я наблюдаю за рукой Четыре, бросающего нож. Во время следующего броска я слежу за его позой. Он попадает в мишень каждый раз и выдыхает, отпуская нож.

— В ряд! — командует Эрик.

«Спешка не поможет», — думаю я. Так говорила мне мать, когда я училась вязать. Я должна считать это умственным, а не физическим упражнением. Поэтому первые несколько минут я тренируюсь без ножа, ищу нужную позу, разучиваю нужное движение руки.

Эрик нервно расхаживает за нашими спинами.

— Похоже, Сухаря слишком часто били по голове! — замечает Питер, стоящий через несколько человек. — Эй, Сухарь! Забыла, как выглядит нож?

Не обращая на него внимания, я снова тренируюсь, уже с ножом в руке, но не отпуская его. Я отрешаюсь от шагов Эрика, колкостей Питера и непроходящего чувства, будто Четыре смотрит на меня, и бросаю нож. Он вращается на лету и врезается в доску. Нож отскакивает, но я первая, кто попал в цель.

При следующем промахе Питера я ухмыляюсь. Не могу сдержаться.

— Эй, Питер, — окликаю я. — Забыл, как выглядит мишень?

Кристина фыркает рядом со мной, и ее нож попадает в цель.

Через полчаса Ал — единственный неофит, который еще не поразил мишень. Его ножи с лязгом падают на пол или отскакивают от стены. Пока остальные ходят за ножами к доске, он ползает по полу в поисках своих.

Когда он снова промахивается, Эрик подходит к нему и рявкает:

— Как можно так тормозить, правдолюб? Тебе нужны очки? Подвинуть мишень ближе?

Ал заливается краской. Он бросает очередной нож и промахивается на несколько футов вправо. Нож вращается и ударяется о стену.

— Что это было, неофит? — тихо спрашивает Эрик, наклоняясь к Алу.

Я прикусываю губу. Дело плохо.

— Он… он выскользнул, — отвечает Ал.

— Что ж, думаю, тебе следует за ним сходить, — произносит Эрик.

Он изучает лица остальных неофитов — все перестали метать ножи — и спрашивает:

— Я разрешил остановиться?

Ножи снова летят в мишень. Все мы уже видели Эрика разъяренным, но сегодня другое дело. Глаза у него почти бешеные.

— Сходить за ним? — удивленно смотрит Ал. — Но ведь остальные бросают ножи.

— И что?

— И я не хочу, чтобы в меня попали.

— Думаю, можно положиться на то, что твои друзья-неофиты целятся лучше, чем ты. — Эрик чуть улыбается, но его глаза остаются холодными. — Иди за ножом.

Ал обычно не возражает, что бы нам ни приказывали. Вряд ли боится, просто знает, что возражения бесполезны. На этот раз Ал упрямо выпячивает широкую челюсть. Он достиг пределов своей покладистости.

— Нет, — произносит он.

— Почему нет? — Эрик не сводит с лица Ала глазки-бусинки. — Боишься?

— Что в меня вонзится нож? — уточняет Ал. — Да, боюсь!

Его ошибка — честность. С отказом Эрик мог бы смириться.

— Прекратить! — кричит Эрик.

Ножи перестают летать, разговоры стихают. Я крепко держу свой маленький кинжал.

— Пошли вон с ринга. — Эрик смотрит на Ала. — Все, кроме тебя.

Я роняю кинжал, и он со стуком падает на пыльный пол. Я иду к стене следом за другими неофитами, и они переступают передо мной с ноги на ногу, стараясь разглядеть то, от чего у меня сводит живот: поединок Ала и ярости Эрика.

— Встань перед мишенью, — приказывает Эрик.

Большие руки Ала дрожат. Он возвращается к мишени.

— Эй, Четыре, — оглядывается Эрик. — Не поможешь?

Четыре почесывает бровь кончиком ножа и подходит к Эрику. У него темные круги под глазами и напряженно сжатые губы — он устал не меньше нас.

— Будешь стоять там, пока он кидает ножи, — сообщает Эрик Алу. — Это научит тебя не отступать.

— Это правда необходимо? — спрашивает Четыре.

У него скучающий голос, но не вид. Его лицо и тело напряжены, насторожены.

Я сжимаю руки в кулаки. Неважно, сколь небрежен тон Четыре, сам вопрос — это вызов. А Четыре редко бросает Эрику прямой вызов.

Сначала Эрик смотрит на Четыре молча. Четыре смотрит на Эрика. Проходят мгновения, и мои ногти впиваются в ладони.

— Забыл, кто здесь главный? — спрашивает Эрик так тихо, что я с трудом разбираю слова. — И здесь, и везде.

Лицо Четыре краснеет, но не меняет выражения. Он крепче сжимает ножи, и костяшки его пальцев белеют, когда он поворачивается к Алу.

Я перевожу взгляд с широко распахнутых темных глаз Ала на его дрожащие руки, а затем на выпяченную челюсть Четыре. Злость закипает у меня в груди и вылетает вместе со словами:

— Прекратите!

Четыре вертит нож в руке, его пальцы любовно гладят лезвие. Он бросает на меня тяжелый взгляд, едва не обратив меня в камень. Я знаю почему. Глупо было заговаривать в присутствии Эрика. Глупо было вообще заговаривать.

— Любой идиот может стоять перед мишенью, — продолжаю я. — Это ничего не докажет, кроме того, что вы нас запугиваете. Что, насколько я помню, признак трусости.

— Значит, тебе будет несложно, — отвечает Эрик. — Если захочешь занять его место.

Меньше всего мне хочется стоять перед мишенью, но я не могу пойти на попятный. Я не оставила себе выбора. Я пробираюсь сквозь толпу неофитов, и кто-то толкает меня в плечо.

— Плакало твое хорошенькое личико, — шипит Питер. — Хотя нет, погоди. У тебя же не хорошенькое личико.

Я восстанавливаю равновесие и иду к Алу. Он кивает мне. Я пытаюсь ободрительно улыбнуться, но не выходит. Я останавливаюсь перед доской, и моя голова даже не достает до середины мишени, но это неважно. Я смотрю на ножи Четыре: один в правой руке, два в левой.

В горле пересохло. Я пытаюсь сглотнуть и смотрю на Четыре. Он всегда предельно собран. Он не заденет меня. Все будет хорошо.

Я вздергиваю подбородок. Я не отступлю. Если я отступлю, то докажу Эрику, что это не так просто, как я сказала; докажу, что я трусиха.

— Если ты отступишь, — медленно, осторожно произносит Четыре, — Ал займет твое место. Все поняла?

Я киваю.

Четыре, по-прежнему не сводя с меня глаз, поднимает руку, отводит локоть назад и кидает нож. Вспышка в воздухе — и затем стук. Нож вонзается в доску, в полуфуте от моей щеки. Я закрываю глаза. Слава богу.

— Сдаешься, Сухарь? — спрашивает Четыре.

Я вспоминаю широко распахнутые глаза Ала, его тихие всхлипы по ночам и качаю головой.

— Нет.

— Тогда открой глаза. — Он постукивает себя между бровей.

Я смотрю на него, прижимая руки к бокам, чтобы никто не заметил их дрожи. Он перебрасывает нож из левой руки в правую, и я вижу лишь его глаза, когда второй нож вонзается в мишень надо мной. Этот нож ближе, чем предыдущий, — я чувствую, как он вибрирует у меня над головой.

— Да ладно, Сухарь, — говорит Четыре. — Пусть кто-нибудь другой займет твое место.

Почему он пытается уговорить меня сдаться? Хочет, чтобы я потерпела поражение?

— Заткнись, Четыре!

Я задерживаю дыхание, пока он поворачивает последний нож в ладони. Его глаза сверкают, он отводит руку назад и отпускает свое оружие в полет. Нож летит прямо на меня, крутясь: лезвие — рукоятка. Мое тело застывает. На этот раз, когда нож вонзается в доску, мое ухо пронзает боль и кровь щекочет кожу. Я касаюсь уха. Он порезал его.

И, судя по его взгляду, нарочно.

— Я хотел бы остаться и посмотреть, все ли вы такие отчаянные, как она, — ровным голосом произносит Эрик, — но на сегодня, пожалуй, достаточно.

Он сжимает мое плечо. Его пальцы сухие и холодные, а взгляд заявляет права на меня, как будто то, что я сделала, его заслуга. Я не улыбаюсь в ответ на улыбку Эрика. То, что я сделала, не имеет к нему никакого отношения.

— Я буду за тобой следить, — добавляет он.

Страх покалывает меня изнутри — грудь, голову, руки. Мне кажется, будто слово «ДИВЕРГЕНТ» выжжено у меня на лбу и если Эрик будет смотреть достаточно долго, то сумеет его прочесть. Но он только убирает руку с моего плеча и уходит.

Мы с Четыре остаемся. Я жду, пока комната не опустеет и дверь не закроется, прежде чем снова взглянуть на него. Он идет ко мне.

— Твое… — начинает он.

— Ты сделал это нарочно! — кричу я.

— Да, нарочно, — тихо отвечает он. — И ты должна благодарить меня за помощь.

Я стискиваю зубы.

— Благодарить? Ты чуть не проткнул мне ухо, ты все время насмехался надо мной! Почему я должна тебя благодарить?

— Знаешь, я немного устал ждать, пока ты сообразишь!

Он сердито смотрит на меня, но его глаза все равно кажутся задумчивыми. Они поразительного синего цвета, очень темного, почти черного, с крохотной светлой искрой на левой радужке, у самого уголка глаза.

— Соображу? Соображу что? Что ты хотел доказать Эрику, какой ты крутой? Что ты такой же садист, как и он?

— Я не садист.

Он не кричит. Лучше бы он кричал. Я бы меньше испугалась. Он наклоняется к моему лицу, отчего я вспоминаю, как лежала в нескольких дюймах от клыков разъяренного пса во время проверки склонностей, и произносит: