Маски - Андрей Белый
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Профессор Коробкин.
– Как так? Быть не может!
И руки потер: формуляр его ввел в овладение именем, отчеством, званием, рядом заслуг пред наукой; и – «Каппой» – звездою.
Припомнилось, —
– как Млодзиевский его волочил, точно козлище, в аудиторию – кланяться в щелки ладошей и в гавк голосов сквозь гвоздику кровавую; этот венок перед ним два студента держали, а Штернберг, астроном, огромную, «Каппу», – звезду, в отстоянии тысячи солнечных лет, – подносил!
Десять чортов, – или тысяч пустых биллиоников, лучше сказать, километров, его отделили с тех пор от… «Коробкина»?
– Каппа-Коробкин!
Тут он, положивши на сердце футляр от очков, как державу, другою рукой разрезалкой взмахнувши, как скипетром, над своим царством, над «Каппой», звездой, – депутацию встретил, иль…: личико высунулось, на одно став колено под ним; эта белая тень на халате, малютка, ему оправляла… – как-с, как-с, нет позвольте-с, – …штаны?
– Я и сам-с!
И к окну отошел: подтянуться.
Серебряно-синий издрог бриллианта, звезды, встал в окне; в размышленье ударился он, оправляя штаны: небо – дно, у которого сорвано всякое дно, потому что оно – глазолет: сквозь просторы атомных пустот; где протоны – сияют, как солнца; созвездья – молекулы; звездное небо, – вселенная, клеточка: звездного или небесного тела, в которое он, как в халат, облечен.
И он выкинул, рявкнув, в окно разрезалку свою.
– Макромир, – как сказал Фурнье д'Альб.
И увидел: с ним вместе в окошко знакомое, будто Надюшино, дочкино, личико, – высунулось; и ему из окна объяснил: небо – дно, у которого сорвано дно; и оконный квадрат, ими вместе распахнутый в небо, – распахнут из неба же.
– Небо, – наш синий родитель: протон; так сказать, электронное солнце!
Тут поняв, что – сад пред ним: зазаборный домок на припеке желтел в мухачах – в этом месте; и Грибиков шел проветряться; а тут – что такое теперь? – Неизвестный подъезд? – Над подъездом какая-то твердая морда из камня морочила.
– Где ж переулок?
– Какой?
– Табачихинский?
– Девкин!
– Взять в толк!
И – умолк.
Не сказал, что тревожится: память отшибло; вчера же он ехал к Матвею Матвеевичу Кезельману, к кассиру Недешеву, с дачи, в Москву, получать свое жалованье и с Матвеем Матвеевичем о делах перекинуться; пер он полями на станцию: и собиралась гроза; встала желтая тучища; после ж, – ударила молния.
Деньги-то, жалованье: получил и – куда-то засунул! «Фу, – чорт!» и похлопал себя по штанам: они пусты.
____________________
Актер входит в роль, ее даже не зная; и – он: он трудился над ролью «Коробкин».
Коробки ломались
Его навещали: пришел Задопятов:
– Уф, – сам я стал одр: умерла Анна Павловна.
Он – не расслышал: зажмурился, пальцами отбарабанив, внимая себе, как другому.
– Будь бодр: чего доброго, – встанет твоя Анна Павловна.
– Да умерла, – говорю.
– А… Взяв в толк…
И – умолк.
Приходила сюда Василиса Сергевна:
– Мы – что; мы – живем: а вот Надя твоя долго жить приказала…
– Что ж: я поживу еще…
Видно, – не понял; вдруг – понял он:
– Наденька?… Как?
И из глаза, единственного, – в три ручья!
____________________
Громко фыркая, плачась, что вот он – один и что некому плакаться, протопотошил с неделю под дверью; и выплакался, положив седину, на колени: к сестре.
Лир – Корделию встретил.
Плаксивый период прошел.
____________________
С того времени в памяти рылся: расспрашивал:
– Ну, а Цецерко-Пукиерко, чорт побери, – что и как? Василиса Сергевна:
– Ах, – не говори, скрылся Киерко твой; след простыл; писал – в «Искре».
– Все умерли, – что ли?
И глаз – вспыхнул искрою; не избежать горькой доли; и глаз – погас! Каждый из нас, вспыхнув искрой, знать, гасит свой след – в бездне лет
– Да!
Без дна – времена!
И по памяти он заметался кругами: когда улепетывали: как испуганный заяц; и он припустился в бежавшее время, – испуганный заяц!
____________________
И вновь косохлест, подымающий бреды, где – Грибиков (дрянь снится нам) из-за форточки сызнова фукнул; и – сызнова (рухнули прахом года, как в дыру). —
«Дррр!…»
– Война мировая, профессор Коробкин!
____________________
«Драмбом» —
– точно рапортом дробь выдробатывал, вздрагивая, барабан; дрдррр —
– тарртаррадар! —
– дрр-дро!
– Право! Раз! – вскрикивал прапор в туман: за забором отряд пехотинцев прошел: «Дрроо!»
Карета, квадрат
Удар, драма: дар: —
– даррр —
– ман… дрррооо!
Головою отпрянув и носом влетев в потолок, он вскочил, точно бой барабанов, свою разрезалку, как меч, вознеся
И залаял, кидаясь, – залаял усами: во тьму:
– Патентованный вы негодяй-с… Я-с – ученый; и – да-с: патентованный!
Ус белой граблей топырился: форточка в ухе открылась; я голос, плаксиво визжащий, как ножик точимый, мозги и составы оттуда разрезывал —
– Что же, – давайте, давайте тягаться; попробуем, как патентованный ножик задействует над патентованным мясом!
– А, а!
Вынималось дыхание; тряпкой заклепывали разорвавшийся рот; он, всплеснув голубою полой, на которой оранжевые, сизо-синие, желтые пятна в глаза Серафиме взлетели, зажав свои уши, спасался; под столик – на корточки сесть.
Серафима – под столик: на корточки сесть, успокаивать, одеколоном за ухом тереть, чтобы —
форточка в ухе: закрылась.
____________________
– Дрроо!
– Дроби пролеток, профессор: чего вы волнуетесь?
– Дроби?
К окну выходил уверять: эти дроби открыл математик Бернулли:
– Вот что-с: теорема Коши, – та, которая связывает теорему Фермата с рядами дробей в разложении сумм степеней…
И в светящийся блеск, пролитой из окна, засветяся своей сединою, он тыкался пальцем в пылиночки, тщася их вычислить:
– Дробь: единица, – гм, – в степени «эм», плюс, два в степени «эм», плюс ряд точек, плюс «эн», степень «эм», по, – гм-гм, – степеням: «эн» – пылинку на пальце разглядывал; к пальцу приставился носом:
– Бернулли ввел дроби такие; поэтому их называют
Бернуллиевыми; в них память прочислена; а то – дыра вместо памяти.
Глазом своим из опухшего века глядел вопросительно: память в квадрат возвести? Открыть скобки?
– Сто чортов и двадцать пять ведьм! – залягался он носом.
Удар за ударом: —
– оглоблей —
– по памяти!
Черный квадрат, а не память: на глазе сидит.
____________________
Он выносит за скобки его…
– Не срывайте повязки!
И – перекувырки: незыблемый остров, звезда его, «Каппа», которую знал, как пять пальцев, где жил, – унырнула, как кит под ногами; квадрат, став каретою черною – ринулся; он – за квадратом: довычислить!
– Тряпку и мел.
И сквозь солнечный луч, расплескавши халат, как павлиний, играющий красками хвост, – в двери он; а – за ним: Серафима, Матвей Несотвеев и Тер-Препопанц, – все, – повыскакав, ринулись в планиметрические коридоры: со шлемом и гавком!
За всеми за ними, глаз выкатив, ринулся пузом Пэпэш-Довлиаш.
Привели, уложили:
– Пузырь!
Кризис кончился.
Поступь поступочная
Отрывали ее: в этот номер, в тот номер, их – шесть!
И из номера в номер, как тихий теленок, он, туфлею шлепая в пол —
– за ней шел!
И носище просовывал в стаю халатов – узнать: Пертопаткин, Кондратий Петрович, войну отрицавший, за это сидевший, – какой поднимает вопрос?
Поднимался вопрос:
– Человек, что такое?
Пух, пыли, – взлетают с земли; град – слетает из неба; и он – слетал: наголову:
– Человек… есть… число… – искал слов.
– Не гармония ли? – сомневался Кондратий Петрович.
– А я-с утверждаю: число, – искал слов, – «звуковых».
И просил Серафиму Сергевну: подсказывать.
– Ритм? – сомневался Кондратий Петрович.
Зрачок, как орленок, плескался, как крыльями, – веками:
– Он – отношенье числа колебаний. – Просил Серафиму Сергевну: подсказывать:
– Скажем, – к рукам?… Или, – скажем, – к стопе?
– Что ли, – к поступи, – слова искал.
И зрачок ушел в веко, как желтый орленок: в гнездо. И Кондратий Петрович, всплеснувши руками:
– К поступку?… Как сказано-то?
Николай Галзаков, заболевший солдат, приседал от восторга: орлом:
– И выходит-то – вот что: ногами мы слушаем!
Желчный Хампауэр подкрался: второе пришествие, собственное, проповедовать.
– Слушайте поступь мою; это – я: к вам пойду!
– Вот: изволите видеть! – как лопнет за спинами.
Видели, что Николай Николаич, Пэпэш-Довлиаш, с громкой жалобой Тер-Препопанцу на кучу показывал, с Тер-Препопанцем подкравшись и слушая жадно протянутой челюстью; он к Серафиме Сергевне с иронией выкинул руки свои:
– Ессе femina!…[64] Вы-то что смотрите тут!
А профессор, как пес, защищающий дом – на него: хрипло взлаял:
– Живем, сударь мой, – говоря рационально, – у вас непорядочной жизнью-с: горилл, павианов, гиббонов-с!…
