Бельгийская новелла - Констан Бюрньо

И наконец, он уже предчувствовал, что сделать этот шаг — а к этому решению все идет, он догадывался об этом, когда разрезал ножом последний конверт, — его заставит то, что он не может далее позволять одной мадемуазель Ариадне вызывать в красной комнате душу его Дезире. Ее душу нельзя было оставить без защиты, во власти этой толстой девы. И кроме того, ему невыносимо было бы видеть, как вечер за вечером за деревьями парка загорается красным светом окно, задернутое занавеской огненного цвета, и думать, что за этим красным экраном тень его дочери появляется и, может быть, заговаривает по воле бледной психопатки.

В этот момент раздался нетерпеливый и повелительный стук пальцем по косяку обитой двери, и сразу после этого ее приоткрыл почтальон. Но это был не обычный почтальон: его черный костюм блестел сильнее, малиновые обшлага были новыми и выглядели действительно по-королевски: из-под яркой ленты фуражки, отороченной широким золотым галуном, окаймлявшим голову наподобие нимба, с обеих сторон выбивались легкие завитки прекрасных почти совсем белых волос. Это был почтальон-ангел, который держал в руке видовую американскую открытку с невыносимой голубизной неба, как-то странно обведенного черной рамкой. Г-н Кош, покачнувшись, встал. Голова у него закружилась, ему показалось, что он находится в ином мире и что почтальон-ангел будет ему впредь ежедневно приносить от Дезире послание в черной рамке, потому что такие письма, наверное, и посылают из страны мертвых. Приближаясь, почтальон снял фуражку, и пока левой рукой он искал в своей куртке блокнот для росписи, правой достал и протянул г-ну Кошу голубую открытку с черной каймой, держа рядом фуражку из черного сукна, отделанную золотыми и фиолетовыми галунами. И сочетание голубого, фиолетового и малинового было до такой степени отвратительно, что г-на Коша будто молнией ударило. Ослепленный, он хотел признать правоту Мадлен, согласиться, что уродство слишком сильно ранит, и, как бы сохраняя верность этому отвращению к безобразному, переполненный счастьем оттого, что ниточка, соединяющая его с Дезире, не прервалась, он не сумел воспротивиться обмороку и упал.

Почтальон закричал, служащие, только что пришедшие на работу, подбежали, по коридору застучали башмаки Огюстины. Чтобы оказать сердечнику уже бесполезную помощь, ангел положил на пол рядом с фуражкой открытку от 29 мая с почти нечитабельным адресом: в почтовой машине случился пожар — надпись удалось кое-как разобрать, и начальник почты убедился, что открытка действительно предназначена г-ну Кошу. Вскоре появилась мадемуазель Ариадна. Рыдая, она опустилась на колени рядом с умершим. Пола ее пеньюара касалась обожженной по краям почтовой открытки, смородиновый цвет ткани резко контрастировал с золотым и малиновым цветом на фуражке, с болезненной лазурью американского неба, и это кричащее сочетание было апогеем невыносимого уродства. Но оно не могло во второй раз убить г-на Коша.

Иво Михилс

Караульный

С той поры как в Аруди разобрали по булыжнику все мостовые, перегородили баррикадами высотою в дом все улицы с востока на запад и с севера на юг, а вдоль стен стали, как призраки, скользить люди с опавшими от голода лицами, Аруди больше уже не походил на то, что обыкновенно называют городом, даже на то, что называют мертвым городом. Он был осажденной крепостью, положение в которой с каждым днем становилось все более угрожающим, однако присутствие солдат заставляло думать, что в Аруди еще есть что защищать. И поскольку самое простое было предположить, что солдаты должны защищать жизнь и культуру, а не смерть и запустение, стоило немалого труда и даже риска назвать Аруди мертвым городом. На протяжении множества недель вражеское войско держало город в кольце осады, и часовые с крепостных валов, и дозорные с колоколен и городских башен могли по ночам видеть, как вдали, в стане врага, вспыхивают огни лагерных костров, будто багровые светляки расползаются по черной земле. А при свете дня в разные концы города, смотря по направлению ветра, порой долетала чужая солдатская песня, зато не было вокруг Аруди теперь боев и сражений. Судя по всему, осаждающие выбрали изнуряющую тактику голодного измора как самый верный и самый дешевый способ заполучить город в свои руки. Осажденным же стало попросту невозможно устраивать внушительные вылазки, для которых недоставало уже ни солдат в казармах, ни оружия в арсеналах, ни пороха в пороховницах. Когда из города снаряжали патруль с приказом найти хотя бы малую брешь в ненавистном кольце поющих солдат и горящих, как светляки, лагерных костров, то все до одного в такой вылазке погибали, даже самые отважные не возвращались в город. Но комендант города и главнокомандующий его вооруженными силами с олимпийской гордыней отметал самое малейшее подозрение, что кто-нибудь из солдат, пусть один-единственный, стал перебежчиком или живым сдался врагу. Подобная мысль могла бы показаться ему наущением дьявола. Он по-прежнему надеялся, нет, он твердо рассчитывал на чудо, которое поможет ему разорвать кольцо осады, на прибытие нового Блюхера[14] или на вспышку чумы во вражеских рядах. А пока чудо не наступило, каждый должен был оставаться начеку, никаких поблажек и послаблений, разрешались только бдительность, порядок и абсолютная вера в победу. Кто открывал рот для того, чтобы вслух усомниться в чуде, тот немедленно представал перед Военным Советом. Да, у него была железная рука, у этого защитника города Аруди, коменданта и главнокомандующего. Любая попытка мятежа со стороны городского населения — хотя сама мысль о ее возможности могла родиться разве что в голове безумца — была обречена на жестокое поражение. Однако у горожан и не было, так сказать, причин для недовольства. Провиант между людьми распределялся точно и справедливо, так что ни бургомистр, ни бывшие члены магистрата не получали даже граммом больше обыкновенного простолюдина. Впервые за всю историю Аруди, с гордостью заявлял комендант, благодаря военному положению мы добились полного равноправия. Народ переживает братское единение голодом. И если все же находились в городе вражеские шпионы, например, журналисты или пасторы, пытавшиеся вынюхать и вызнать, нет ли в народе брожения и недовольства, то вряд ли удавалось им выведать что-нибудь явное. Во всяком случае, никто никогда не выражал никакого недовольства в присутствии другого, и поскольку о недовольстве никто не слышал, следовало предполагать что в осажденном Аруди каждый был очень и очень доволен. Хотя повседневная жизнь города за последние недели в целом ряде пунктов изменилась: после захода солнца на улицах воцарялась полная темнота и нигде не слышно было никакой музыки, кроме гимна, да и тот горожане подпевать не могли, потому что изменились слова, в домах ели не чаще одного раза в день, а цифру рождаемости, несмотря на глубоко укоренившийся христианский дух, давно уже опередила цифра смертности, — несмотря на все это, оставалась одна вещь, которая требовала своих естественных прав, словно и не было никакой войны. Это была любовь. Вопреки военному режиму, она продолжала господствовать и процветать во всех своих формах.

Где-то на западной окраине города, там, где улочки были не шире, чем двери низеньких покосившихся домиков, жила девушка по имени Аделина. Она была молода и красива, в ее груди билось доброе и благородное сердце, но с тех пор, как ее старая мать предпочла смерть военному режиму, Аделина стала бояться одиночества больше войны. Именно потому, что она так боялась одиночества, и еще, наверное, потому, что она была молода и красива, случалось поздней вечерней порой, когда мрак сгущался в узких улочках, что из мрака возникал солдат А., находя дорогу прямиком в кухоньку Аделины, где она нежно целовала его в губы и угощала ароматным чаем, запастись которым в те времена было очень мудрено. И когда солдат А., обогревшись душой и телом, снова уходил на вахту, а солдат Б., продрогший до мозга костей, приходил с вахты, Аделина нежно целовала солдата Б. в губы и угощала ароматным чаем.

К несчастью, получилось так, что в один прекрасный день или, лучше сказать, в одну прекрасную ночь, в силу каких-то необъяснимых и непредвиденных изменений в графике дежурств, солдаты А. и Б. закончили вахту в одно и то же время. Со стороны северных ворот прибыл первый, со стороны южных — второй, войдя в уютную кухоньку ровно через минуту после А. Аделина была очень довольна и налила обоим гостям душистого чая. Но ни солдат А., сидевший слева от натопленной голландки, ни солдат Б., сидевший справа от печи, не притронулись сжатыми губами к хрупкой фарфоровой чашке с чаем. Они злобно косились друг на друга, и в их глазах разгоралась ненависть.

Тут вдруг солдат Б. поднялся со стула, встал в позицию перед Аделиной — а она была так по-детски невинна в просторной ночной рубашке — и сказал: