Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский - Мигель де Сервантес Сааведра

– Нам хотелось бы знать ее происхождение, предков ее и ее родословную, сказал Вивальдо.

На это ему Дон Кихот ответил так:

– Она происходит не от древних римлян, Курциев, Каев и Сципионов[127], и не от здравствующих и поныне Колонна и Орсини, не от Монкада и Рекесенов Каталонских, не от Ребелья и Вильянова Валенсийских, не от Палафоксов, Нуса, Рокаберти, Корелья, Луна, Алагонов, Корреа, Фосов и Гурреа Арагонских, не от Серда, Манрике, Мендоса и Гусманов Кастильских, не от Аленкастро, Палья и Менёсесов Португальских, – она из рода Тобосо Ламанчских, рода хотя и не древнего, однако ж могущего положить достойное начало знатнейшим поколениям грядущих столетий. Если же кто-нибудь вздумает это оспаривать, то я предъявлю те же условия, какие Дзербин[128] начертал у подножья Роландовой груды трофеев:

Лишь тот достоин ими обладать,Кто и Роланду бой решится дать.

– Хотя я и происхожу из рода Выскочек Ларедских[129], – заметил путник, однако ж не дерзну поставить его рядом с Тобосо Ламанчскими, несмотря на то, что, откровенно говоря, слышу это имя впервые.

– Не может быть, чтобы впервые! – воскликнул Дон Кихот.

Все с чрезвычайным вниманием слушали эту беседу, и в конце концов даже козопасы – и те уверились, что наш Дон Кихот не в своем уме. Только Санчо Панса, который знал его чуть ли не с колыбели, продолжал верить, что все, что ни скажет его господин, есть истинная правда; единственно, в чем он слегка сомневался, это в существовании красотки Дульсинеи из Тобосо, ибо хотя он жил неподалеку от упомянутого городка, но о принцессе с таким именем отродясь ни от кого не слыхал. Дон Кихот и Вивальдо все еще продолжали беседовать, когда в расселине между скал показалось человек двадцать пастухов в тулупах из черной овчины и с венками на голове, причем, как выяснилось впоследствии, некоторые из этих венков были сплетены из тисовых ветвей, некоторые же из ветвей кипариса. Человек шесть несли носилки, убранные множеством самых разнообразных цветов и ветвей. Увидевши это, один из козопасов сказал:

– Вон несут тело Хризостома, а подошва этой горы и есть то место, где он завещал себя похоронить.

При этих словах путники прибавили шагу и подоспели как раз к тому времени, когда друзья покойного опустили носилки и четверо из них острыми заступами принялись рыть могилу у подножья суровой скалы.

Обменявшись с ними учтивым приветствием, Дон Кихот и его спутники приблизились к носилкам и устремили взор на Хризостома: он лежал весь в цветах, в пастушеском одеянии, и на вид ему можно было дать лет тридцать; мертвый, он все еще хранил следы красоты и изящества, какими, видимо, отличался при жизни. Несколько книг и множество рукописей, из коих иные в виде свитков, а иные в развернутом виде, были разложены вокруг него на носилках. Те, что смотрели на него, те, что копали могилу, и все, кто только здесь находился, хранили благоговейное молчание, пока наконец один из тех, кто нес покойного, не сказал другому:

– Посмотри хорошенько, Амбросьо, то ли это место, о котором говорил Хризостом, раз уж вы хотите в точности исполнить все, что он завещал.

– То самое, – отвечал Амбросьо. – Здесь бедный мой друг часто рассказывал мне историю своего злоключения. Здесь, по его словам, впервые увидел он Марселу, здесь впервые объяснился он этому заклятому врагу человеческого рода в своей столь же страстной, сколь и чистой любви, и здесь же в последний раз Марсела повергла его в отчаяние своим презрением, что и побудило его окончить трагедию безрадостной своей жизни. И вот в память о стольких горестях и пожелал он, чтобы в лоно вечного забвения погрузили его именно здесь.

Тут Амбросьо обратился к Дон Кихоту и его спутникам.

– Это тело, сеньоры, на которое вы с таким участием взираете, – продолжал он, – являло собою вместилище души, одаренной бесчисленным множеством небесных благ. Это тело Хризостома, непревзойденного по уму, не имевшего себе равных в своей учтивости, обходительного в высшей степени, феникса дружбы, в великодушии своем не знавшего границ, гордого, но не спесивого, благонравного в самой своей веселости, – словом, добродетельнейшего из всех добродетельных и не имевшего соперников в своем злосчастии. Да, он любил, но им пренебрегали, он обожал – и заслужил презренье. Он тщился растрогать зверя, смягчить бесчувственный мрамор. Он гнался за ветром, вопиял в пустыне, служил самой неблагодарности и в награду за все стал добычею смерти во цвете лет, увядших по вине пастушки, которую он желал обессмертить, дабы она вечно жила в памяти людей, доказательством чему могли бы служить вот эти рукописи, если бы только он не велел мне предать их огню после того, как будет предан земле его прах.

– Надеюсь, вы не проявите к ним еще большей суровости и жестокости, нежели их хозяин, – заметил Вивальдо, – ибо опрометчив и безрассуден тот, кто исполняет чье-либо приказание, идущее наперекор здравому смыслу. Мы и Цезаря Августа[130] не одобрили бы, если б он позволил исполнить последнюю волю божественного мантуанца[131]. А потому, сеньор Амбросьо, предайте земле прах вашего друга, но не предавайте забвению его писаний: ведь он распорядился так оттого, что почитал себя обиженным, исполнять же его распоряжение было бы с вашей стороны неблагоразумно. Нет, вы должны сохранить им жизнь, и пусть вечно живет жестокость Марселы, и да послужит она на будущее время назиданием для всех живущих, дабы они опасались и избегали подобных бездн. Я и мои спутники уже знаем историю вашего влюбленного и отчаявшегося друга, знаем, как вы были к нему привязаны, знаем причину его смерти и все, что он, умирая, вам завещал. Жалостная эта повесть дает понятие о том, сколь сильны были жестокость Марселы и любовь Хризостома, сколь искренне было ваше дружеское к нему расположение и какая печальная участь ожидает тех, кто очертя голову мчится по тропе, которую безумная любовь открывает их взору. Вчера вечером нам сообщили о кончине Хризостома и о том, где он будет похоронен, и мы, движимые сочувствием и любопытством, отклонились от прямого своего пути и порешили воочию увидеть то, что, едва достигнув нашего слуха, вызвало у нас столь горькое чувство. И вот теперь мы взываем к тебе, благоразумный Амбросьо, – я, по крайней мере, прошу тебя: вознагради наше сочувствие и желание – сделать все от нас зависящее, чтобы помочь вашему горю, и, позволив не сжигать эти рукописи, позволь мне взять хотя бы некоторые из них.

Не дожидаясь ответа, Вивальдо протянул руку и взял те рукописи, которые лежали ближе к нему, тогда Амбросьо обратился к нему с такими словами:

– Дабы оказать вам любезность, сеньор, я изъявляю согласие на то, чтобы рукописи, которые вы уже взяли, остались у вас, однако тщетно было бы надеяться, что я не сожгу остальные.

Вивальдо, снедаемый желанием узнать, что представляют собой эти рукописи, тотчас одну из них развернул и прочитал заглавие:

– Песнь отчаяния.

– Это последняя поэма несчастного моего друга, – сказал Амбросьо, – и дабы вам стало ясно, сеньор, до чего довели Хризостома его злоключения, прочтите ее так, чтобы вас слышали все. Времени же у вас для этого довольно, ибо могилу выроют еще не скоро.

– Я это сделаю с превеликой охотой, – молвил Вивальдо.

Тут все присутствовавшие, влекомые одним желанием, обступили его, и он внятно начал читать.

ГЛАВА XIV, в коей приводятся проникнутые отчаянием стихи покойного пастуха и описываются разные нечаянные происшествия

Жестокая! Коль для тебя отрадаЗнать, что по свету разнеслась молва,Как ты надменна и бесчеловечна,Пусть грешники из тьмы кромешной адаПодскажут мне ужасные словаДля выраженья муки бесконечной.Чтоб выход дать тоске своей сердечной,Чтоб заклеймить безжалостность твою,Я исступленье безответной страстиИ боль души, разорванной на части,В неслыханные звуки перелью.Так слушай же тревожно и смущенно,Как из груди, отчаяньем стесненной,Неудержимо рвется на просторНе песня, а нестройное стенаньеМне в оправданье и тебе в укор.Шипенье змея, вой волчицы злобной,Сраженного быка предсмертный рев,Вороний грай, что предвещает горе,Неведомых чудовищ вопль утробный,Могучее гудение ветров,Когда они, с волнами буйно споря,Проносятся над синей бездной моря,Рычанье льва, нетопыриный писк,Печальный зов голубки овдовевшей,Глухое уханье совы взлетевшей,Бесовских полчищ сатанинский визгВсе это я смешаю воедино,И обретет язык моя кручина,Которую я до сих пор таил,Затем, что о твоем бесчеловечьеОбычной речью рассказать нет сил.Пускай внимают, трепеща от страха,Словам живым с умерших уст моихНе льющийся по отмелям песчанымНеторопливый многоводный Тахо,Не древний Бетис[132] меж олив густых,А взморья, где раздолье ураганам,Вершины гор, увитые туманом,Ущелье, где не тешит солнце взгляд,Лесная глушь, безлюдная доныне,И знойная ливийская пустыня[133],Где гады ядовитые кишат.Пусть эхо о любви моей несчастнойПоведает природе беспристрастной,Чтоб мир узнал, как я тобой казним,И даже в диких тварях пробуждаласьСвятая жалость к горестям моим.Презренье сокрушает нас; разлукаПугает, как тягчайшая беда;Тревожат подозрения безмерно;Снедает ревность, вечная докука;Забвение же раз и навсегдаКладет конец надежде эфемерной.Все это вместе – смерти признак верный,И все ж – о чудо! – смерть щадит меня.Изведал я презренье, подозренья,Разлуку с милой, ревность и забвенье,Сгораю от любовного огня,Но, несмотря на муки, как и прежде,Себе не властен отказать в надежде,Хоть верить ей давно уже страшусь,И – чтоб терзать себя еще сильнееРасстаться с нею через силу тщусь.Разумно ли питать одновременноСтрах и надежду? Можно ли теперь,Когда ясней, чем солнце в день погожий,Сквозь рану в сердце мне видна измена,Не отворить отчаянию дверь?И не постыдно ль, униженья множа,Все вновь и вновь баюкать разум ложью,Коль нет сомненья, что отвергнут я,Что страх владеет мной не беспричинноИ что лишь затянувшейся кончинойСтановится отныне жизнь моя?О ревность и презренье, два злодея,Чью тиранию свергнуть я не смею!Веревку иль кинжал молю мне дать,И пусть я больше не увижу света!Уж лучше это, чем опять страдать.Мне тяжко умирать и жить постыло,Я понимаю, что гублю себя,Но гибели избегнуть не желаю.Однако даже на краю могилыЯ верю в то, что счастлив был, любя:Что только страсть, мучительница злая,Нам на земле дарит блаженство рая;Что девушки прекрасней нет нигде,Чем ты, о недруг мой непримиримый;Что прав Амур, судья непогрешимый,И сам я виноват в своей беде.С такою верой я свершу до срокаТот путь, которым к смерти недалекойМеня твое презрение ведет,И дух мой, благ земных не алча боле,Из сей юдоли навсегда уйдет.Твоя несправедливость подтверждает,Насколько прав я был, неправый судВерша над бытием своим напрасным;Но за нее тебя не осуждаетТот, чьи останки скоро здесь найдут:Счастливым он умрет, хоть жил несчастным.И я прошу, чтоб надо мной, безгласным,Из дивных глаз ты не струила слез,С притворным сожаленьем не рыдалаНе нужно мне награды запоздалойЗа все, что в жертву я тебе принес.Нет, улыбнись и докажи наглядно,Сколь смерть моя душе твоей отрадна,Хоть этим ты не удивишь людей:Давно все знают, что тебе охота,Чтоб с жизнью счеты свел я поскорей.Пусть Иксион[134], на колесе распятый,Сизиф[135], катящий тяжкий камень свой,Сонм Данаид, работой бесполезнойНаказанный за грех, Тантал[136] проклятый,Томимый вечной жаждой над водой,И Титий[137], в чью утробу клюв железныйВонзает коршун, – пусть из черной бездныОни восстанут с воплем на устахИ (коль достоин грешник этой чести)К могиле провожать пойдут все вместеМой даже в саван не одетый прах.И пусть подхватит скорбные их стоныСтраж адских врат[138], трехглавый пес Плутона,А с ним химер и чудищ легион.Не ждет себе иного славословьяТот, кто любовью в цвете лет сражен.А ты, о песнь моя, когда умру я,Умолкни, не крушась и не горюя:Ведь женщине, чей лик навеять мнеТебя перед кончиной не преминул,Я тем, что сгинул, угодил вполне.

Слушателям песнь Хризостома очень понравилась, однако ж чтец заметил, что она противоречит тому, что он слышал о скромности и благонравии Марселы, ибо Хризостом ревнует ее, подозревает, сетует на разлуку и тем самым бросает тень на Марселу и порочит ее доброе имя. На это Амбросьо, от которого покойный не скрывал сокровеннейших своих помыслов, ответил так: