Агасфер - Стефан Геймс

Тут Господь поднялся со своего престола и подошел ко мне, глаза Его сверкали, чело побагровело, и был Он велик в гневе Своем, я же распростер руки, чтобы встретить Его с любовью, ибо я воистину любил Его за то, что Он утратил Свой Божественный покой, я бы далее простил Ему третье проклятье. Но Он вдруг помедлил, затем неожиданно улыбнулся и вновь обратился в туманность, которая тут же улетучилась: только пустой престол остался стоять во всем своем великолепии.

Я знаю то, что я знаю. Бог, каков Он есть, все Его мироздание полно противоречий, как Он сам.

Глава четырнадцатая

где Вечный жид облегчает кончину христианина, который, будучи купцом, желал перед смертью надежного залога.

Наконец-то он вернулся, подумал умирающий; хорошо, когда в семье есть свой пастор, ведь пастор даже лучше врача, ибо врач полезен лишь для жизни земной, которая длится лет шестьдесят, в лучшем случае — семьдесят, пастор же нужен для вечности.

Только есть все-таки со смертью одна незадача, продолжал он размышлять. Вот был ты всю жизнь богобоязнен, властям покорен, детей произвел на свет только от законной супруги, а незаконнорожденные за тобою вроде бы не числятся, избегал ты грехов всяческих, смирял гордыню и не поддавался корыстолюбию, не убивал, не грабил, дела вел добросовестно, осмотрительно и по правилам, сколько процентов на капитал оставлять положено, столько и оставлял, не забывал о страховке. Стало быть, можно спокойно готовиться к смерти, веруя в блаженство, которое нам обещано, разве не так?

Но одновременно с болью, которая ширится в груди, сердце умирающего наполнялось сомнениями: а что, если все это пустые выдумки, обман, и от человека ничего не остается, кроме горстки праха, из которого он сотворен? «Разве знает кто взаправду, есть ли душа? — спросил он сына, который сидел у его постели и глядел на отца скорбными глазами. — Разве знает кто, что же такое вдохнул в него Господь и что потом возвратится Ему, как одолженный гульден заимодавцу? Из какого отверстия моего бренного тела изыдет душа? Из носа, изо рта, из ушей или еще откуда? А может, все-таки меня, именно меня, совсем не станет?»

Сын ответил: «Но в Писании, отец, сказано, что человек создан для жизни вечной».

Умирающий тихонько застонал. «Страшно, — сказал он. — Я боюсь превратиться в ничто. Раньше у папистов был порядок, как у хорошего купца. Даешь столько-то гамбургских серебряных пфеннигов, а взамен получаешь на столько-то лет отпущение грехов, избавление от адского огня и прочих мук, заверенное самим Римским папой. А что теперь, после того, как твой доктор Лютер все это порушил? Кто теперь даст мне бумагу с печатью о том, что после смерти не все еще кончится и что когда-нибудь действительно настанет воскресение, срастутся распавшиеся косточки, оживет истлевшая плоть, откроются мертвые очи, чтобы узреть сияние и славу мира? Кто даст мне такой залог, чтобы какой-нибудь жид ссудил под него хотя бы грош?»

Сын сказал: «Но апостол Иоанн возвестил, что всем, кто верует в Господа, будет дарована жизнь вечная. Вы должны верить, отец».

Посылал я парня учиться, подумал умирающий, надеялся, что наберется он ума, разузнает про всякие таинства и бессмертную душу; кому же еще и знать-то о них, как неученым докторам из Виттенберга? Теперь он сам носит магистерскую шляпу, ищет собственный приход, чтобы одарить здешних горожан своей премудростью, а что мне талдычит? Дескать, верь. «Значит, надо верить, — говорит умирающий. — Только кредит, сын мой, без залога не дают. Так есть ли у тебя для меня надежный залог?»

Ах, как озадачили эти слова молодого магистра. Недаром он вырос в семье Эйценов, торговля сукном и шерстью, кое-что смыслит в коммерческих делах, понимает, что всякий легковер может запросто лишиться не только товара или капитала, но и последних штанов. Почему же с религией дело должно обстоять иначе, нежели с торговлей?

«Вы, церковники, сулите нам вечную жизнь, — сказал умирающий. — Ах, как бы мне хотелось поверить в это, все бы отдал, деньги и имущество, на коленях бы дополз до собора Святого Петра, ноги бы целовал главному пастору Эпинусу или даже хоть тебе. Только где надежный залог?»

Сын помнит множество мудрых изречений из Святого Писания и ученых книг, умеет красиво произнести их, уж этому-то он у Филиппа Меланхтона и доктора Лютера научился; но есть ли толк в подобных утешительных словах для того, кто шесть раз за неделю открывает конторскую книгу, а молитвенник лишь единожды, кто привык соразмерять расход с доходом? Такому человеку нужен живой очевидец, который может доподлинно свидетельствовать, подумал сын и сразу понял, что эта мысль давно засела у него в голове, только как-то не осознавалась; крик гемльмштедтского позолоченного петушка до глубины души потряс его, это потрясение не прошло до самого Гамбурга, здесь ему и подумалось, что вечное проклятие, на которое осужден один, может принести вечный покой другому. «Я дам вам надежный залог, отец, — сказал он. — Я расскажу вам про Вечного жида, с которым встречался не раз, и про то, как на церковной башне трижды прокричал петух».

Умирающий жадно вслушивался в сыновние слова. Они проливались бальзамом на его больное сердце, вокруг которого все сильнее сжимался железный обруч; он молил Бога о том, чтобы обруч лопнул, но в то же время знал, что если лопнет обруч, то разорвется и сердце. Этот еврей, подумал он, если он и взаправду тот, за кого себя выдает, то надо ли доказательств более надежных и более достоверных? Ведь сынок самолично подверг еврея проверке, своими ушами слышал, как трижды прокричал медный петух, своими глазами видел молнию. А если есть вечная жизнь, будь она даже проклятием, разве не должна она быть тем более дарована тому, кто помрет со святым причастием, в мире с собой и с Богом? «Где же, сын мой, тот еврей сейчас?» — спросил он.

Новоиспеченный господин магистр совершенно упустил из виду, что как в завершении молитвы непременно должно прозвучать «Аминь», так и рассказ об Агасфере не мог не закончиться просьбой умирающего привести к нему Вечного жида для душевного успокоения. Но искать жида среди узких улочек, где живут евреи, да еще просить его о любезности, этого Паулю Эйцену совсем не хотелось, тем более что он опасался насмешек от принцессы Трапезундской после того случая в Гельмштедте, когда он хотел натравить толпу на жида с принцессой. «Где сейчас находится тот еврей? — переспросил Пауль. — А черт его знает».

Старик заметил, как молодой магистр заерзал на стуле, видимо, не без причины, но от этого ему лишь сильнее захотелось встретиться с тем евреем, расспросить, правда ли, что он видел Христа живым, разговаривал с Ним, а затем скитался полторы тысячи лет и даже больше. Кукарекал петух или нет, подумал он, меня-то этот жид не проведет, у меня на людей особый нюх, иначе я давно бы обанкротился, ибо в нашем деле, торговле сукном и шерстью, плутов, мошенников и проходимцев куда больше, чем честных коммерсантов. «Сын мой, — сказал он, — приведи ко мне еврея. Я хочу с ним поговорить».

Пауль хотел было возразить, но умирающий со стоном приподнялся и сказал: «Такова моя воля, последняя воля. Ступай».

Тут магистру фон Эйцену не осталось ничего другого, как покориться, поэтому он встал и вышел из комнаты. А у него уже пасторская походка, подумал старик, вышагивает чинно, а ступает совсем бесшумно: нельзя пасторам грешника-то спугнуть, пока к рукам не приберут. Еврея он мне приведет-таки, заключил он и попытался себе представить, как выглядит человек, у которого за спиной столько лет, — должно быть, дряхлый старец, глаза слезятся, сам весь усох и сморщился и несет от него гнилью и тленом. С этими мыслями он заснул, а проснулся разбуженный чьими-то голосами; он подумал, что вернулся сын, магистр, и привел еврея Агасфера, поэтому поднял голову, чтобы увидеть их, но оказалось, что пришла семья — верная жена Анна, старший сын Дитрих, а также обе дочери Марта и Магдалена, глаза у всех скорбные, дочери теребят в руках платочки; пришли они, чтобы поддержать умирающего в его последний час, но ему-то недосуг тратить время на них, ибо предстоит еще важный разговор с очень нужным человеком.

Однако главный пастор Эпинус принадлежал к разряду людей, которые строго следуют долгу, не обращая внимание на то, что при этом они кому-то наступают на мозоли; здесь же надо приуготовить душу человеческую к дальней дороге, что является его прямой обязанностью и одновременно дружеской услугой семье. Поэтому он выпроводил жену с детьми из комнаты, подняв руки, словно большая черная птица махнула крыльями, — ведь таинство исповеди предписывает, чтобы священник оставался с грешником наедине. Затем он приблизился к постели, где тихий и бледный, весь в поту от страха, лежал старый Эйцен, и проговорил голосом, казавшимся уже почти загробным: «Признаешь ли ты, Рейнхард Эйцен, что грешил, и раскаиваешься ли ты в грехах своих? Если так, то ответствуй: Да!»