Южане куртуазнее северян - Антон Дубинин

В окно, когда Кретьен писал по ночам, смотрела большая-большая звезда. Неискушенный в астрономии поэт думал, что это — звезда из Арфы Артура, лиры, горящей над Логрией, по крайней мере, над ее «мирскими братьями» — Пиита тихо посапывал, накрывшись с головой одеялом, и Кретьен, не зная еще, что эта покалывающая холодом тоска по Раю, который вроде бы утрачен, хотя непонятно, когда и как успел стать твоим, называется Совершенным Счастьем, задувал свечу и тихо сидел в темноте…

…А ведь какой это был удачный день — Рождество Христово одна тысяча сто шестидесятое!.. Четвертый месяц изучения Старых Дигест, когда под руководством мудрого, хотя и юного на первый взгляд магистра Одоферда Кретьен дошел уже до одиннадцатой книги Кодекса… Одоферд нимало не разочаровал своих слушателей: воистину, даже такой раздолбай, как Ростан, хочешь — не хочешь, чему-то у него мало-помалу учился, а о Кретьене с усидчивым Николасом и говорить нечего. Одоферд вследствие своей молодости, сближавшей его с учениками, был, что называется, «своим парнем» — не надменным, готовым объяснять и поправлять, даже не жадным — давал собственные книги на руки школярам… Строил он свои лекции так, что и последний тупица бы извлек из них хоть какие-то крупицы знания: сначала вкратце излагал план главы, потом пояснял кратко и отчетливо каждый закон, потом зачитывал и комментировал текст и снова излагал его смысл, и, наконец, принимался копаться в противоречиях и дополнительных особенностях законов, всегда приветливый, невысокий и негромкий, смуглый, как южанин… Правда, к сожалению, его отличный дом неподалеку от моста соседствовал с жилищем Ожье-Имажье, и Кретьен всякий раз испытывал легкое содрогание, проходя мимо знакомого окошка — хотя Пьер-Бенуа давно съехал с этой квартиры, так и казалось, что вот он высунется и крикнет какую-нибудь гадость. Например, «Ты у меня за это отве-етишь…» Но все это были пустяки, ложные тревоги, и рыцарь Камелота, сжимая свои окрепшие в схватках кулаки, думал, что теперь и без помощи друзей навалял бы незабвенному магистру по первое число. Зато мэтр Одоферд всегда был готов задержаться после обеда, чтобы потолковать об обожаемом Риме и его праве лишний часок; и молодость ничуть не вредила ему — сей достойный нимало не походил на тех юнцов в магистерских туниках, описанных в голиардской злой песенке:

   «В былые годы оные   Достойные ученые,   Давно седоголовые,   Впивали знанья новые;   А нынче все мальчишками   Спешат расстаться с книжками,   Учить спешат, горячие,   Слепцов ведут, незрячие,   Птенцы — взлетают юными,   Ослы — бряцают струнами…»  …- Где новые Григории?   В кабацкой консистории!   Где Августин? За кружкою!   Где Бенедикт? С подружкою…

— На себя бы посмотрел, — весело отозвался Ростан, хлопая друга по плечу. — Вы, достойный сир, сами-то куда направляетесь? Небось не на диспут! И не филологией заниматься! А пить, милый друг, именно пить!..

— Ну, так Рождество же, — хмыкнул Аймерик, запахивая свой толстый, подбитый мехом синий плащ. — У кого хватит совести учиться на праздник?..

— Нас ждет Кана Галилейская, и все тут! А, черт… — это сир Ален наступил ногой во что-то мерзкое, наверно, в нечистоты; вот чем-чем, а чистотой знаменитый Град Словесности никогда не отличался.

— А, прости Господи. Сир Бедивер, вы же идете впереди! Не свинство ли с вашей стороны не предупреждать, что тут… извините… дерьмо, господа!..

Николас, обернувшись, молча улыбнулся, развел руками. Узкая улочка, освещенная только сиянием редких окошек кабаков, осветилась его улыбкою — тихой, ослепительной, такой дикой применительно к пустяшной теме разговора, к этому грязному великому городу, но столь подходящей к священной ночи…

— А, ладно… Споем? Споем, сиры! Восславим Господа нашего!

Пятеро рыцарей Камелота — Ростан и Гюи слегка уже хмельные, а остальные просто очень радостные — остановились под медленным, таявшим, не долетая до земли, обжигающе-благим снегом и затянули песню, рождественский гимн, немудреные слова которого — «Радуйтесь, люди, вот Христос родился…» — не значили почти ничего, потому что главный смысл их был в Радости.

Пятеро парней — один уже почти магистр, и четыре школяра — стояли посреди темной зимней, узенькой улицы, под рождественским теплым снегом, в священном граде словесности — и пели разноголосым хором, обняв друг друга поверх драных зимних плащей, не стесняясь того, что петь как следует из них умели только двое:

   Снова близится полночный   Час, как девой непорочной   Был Господень Сын рожден,   Смерть и муку победивший,   В злобном мире утвердивший   Милосердия закон!   Так пускай горит над всеми   Свет, зажженный в Вифлееме…

Потом от рождественского гимна перешли к «Venire adoramus», а потом подвернулась совсем уже неподходящая песня — что-то против беспутных клириков. Кретьен, казалось бы, и вовсе не хотел ее петь, однако получилось — и он драл во всю свою немузыкальную глотку насчет того, что Рим и всех и каждого грабит безобразно, пресвятая курия — просто рынок грязный, чувствуя под своей ладонью теплое, мускулистое, живое плечо Аймерика, растворяясь в счастливом ощущении, что вот они все вместе…

…Компания выросла в переулке внезапно: только что их всех не было — и вдруг появились, темная стена, два факела по краям, и выговор — северный, парижский.

— Что это за свиньи развизжались на нашей улице? Прочь с дороги!..

Их было человек десять. И по случаю Рождества ребята уже достаточно приняли, по этому самому поводу чувствуя себя хозяевами вселенной. То ли Кретьену показалось, то ли и впрямь различил он среди радостных голосов тембр дружища Примаса? В любом случае, сначала мы хотели по-хорошему.

— С Рождеством вас, добрые люди, — очень учтиво сказал Аймерик, даже слегка посторонившись; но тем, видно, было мало — а марсельский Гавейнов акцент и вовсе возбудил лучшие струнки их патриотических душ. Честное слово, мы просто шли в кабак!.. Но когда здоровущий парень в высоких сапожках, с поблескивающим ножом в кулаке, нахально толкнул Ростана, принявшего независимую поэтическую позу посреди дороги — тут уж все рыцарское терпение кончилось…

— За Камелот, братья! — радостно возгласил — кто это сделал первым? Кажется, рыжий валлиец — и пятеро великовозрастных мальчишек радостно накинулись на противника, и Кретьен, ничего особо не понимая в темноте, саданул в глаз факельщику, и огонь зашипел, покатившись по камням, и рядом, почему-то весело смеясь, тряс кого-то за шиворот сэр Бедивер…

— Pro Сamelot!

…- Dulce et decorum est pro Patria mori[27], - отдуваясь, Гвидно приложил быстро тающий снег к припухшей кровоточащей скуле. — А что, ребята, мы их сделали! Сделали, видит Господь!..

— Еще бы нет, — Кретьен вертелся вокруг собственной оси, силясь разглядеть, где ему попортил плащ неприятельский нож. — Вот же неприятность какая! Плащик порезали… Почти новенький совсем…

— Что же, грубый франк, — это, конечно, был запыхавшийся, изрядно потрепанный, но донельзя торжествующий Пиита. — Ты оказался не таким уж бесполезным товарищем! По крайней мере, не совался под руку взамен неприятеля… Ничего, сир Кэй бывал и похуже тебя.

— Корнуэльские рыцари — все трепачи и малявки, — не остался в долгу сир Ален. — Утрите же кровь из носу, сир, иначе Изольда Прекрасная вас не допустит в свои покои!..

— А что, ребята, в Кану не пора ли? — Аймерик, самый целый и непобитый изо всех и при этом самый смертоносный для противников, поднял с мостовой оставленный одним из беглецов сувенир — красивую небольшую шапку с белым меховым околышем. — О, господа! Добыча! Вражеский шлем! Кто хочет поживиться вражеским шлемом?.. Кстати, то ли мне показалось — или там правда среди ребятушек был этот, как его… Гуго. Ну, Примас.

— У кого еще хватит совести в сочельник драться! — возмутился пылкий Пиита. — Если он там и правда был, жалко, что мне не попался…

— Был, — отозвался молчавший доселе, так же спокойно улыбающийся Николас, стирая мокрым снегом чью-то чужую кровь с костяшек увесистого кулака. — Я ему, кажется… нос разбил. Извините.

И только и оставалось ему, что поднять в недоумении белесые брови, когда заявление сие было встречено едва ли не поросячьим визгом восторга. Не привыкший, никак не могущий привыкнуть к быстрой, искаженной акцентом франкской речи, сир Бедивер недоуменно огляделся, вопрошая с невинностью новорожденного:

— А что ж вы смеетесь? Друзья… Я сделал что-то не так?..

Вражеским шлемом в итоге поживился Гвидно, нахлобучивший его себе поверх капюшона. «Брату на Рождество подарю», — сообщил он, задирая веснушчатый нос — рыжий Дави отмечал праздник в какой-то своей, совсем непотребной компании, и даже мессу он не удосужился отстоять — убежал с девицами…