ПЗХФЧЩ! - Всеволод Бенигсен

Коржиков поглядел в зал, как бы адресуя этот риторический вопрос зрителям. К удивлению прокурора, все закивали головами — действительно, кто бы отказался? Прокурор тихо застонал и растерянно посмотрел куда-то в пространство.

— Ну, хорошо, — сказал он после паузы. — А вы знали, что у погибшего была дочь с рождения инвалид, и кот у для нее много значил?

— Откуда мне было знать? — мрачно пробурчал Коржиков. — Мне кот об этом не докладывал.

Прокурор подавленно замолчал, но потом вспомнил что-то и оживился.

— Значит, вы утверждаете, что во время первого разговора с Шуваловым оставили кота на лестничной клетке, чтобы он у вас его силой не отобрал?

— Ну да, — насторожился Коржиков.

— То есть вы просто оставили кота без присмотра? Вы что, не боялись, что кот убежит?

— Ну да. То есть нет. В смысле да, не боялся.

Тут прокурор язвительно улыбнулся.

— А вот у меня есть свидетельство Горбоносова А.И., соседа Шувалова снизу, — он в этот день вышел на лестничную клетку выкинуть мусор и видел, как (тут прокурор поднял выписку и зачитал дословно) «какой-то кот сидит на привязи». Вы привязывали кота? Отвечайте.

Поняв, что его на чем-то поймали, но не очень понимая, на чем, Коржиков усиленно засопел носом.

— У меня дополнение, — ловко встрял адвокат. — Господин прокурор почему-то не желает читать показания Гражданина Горбоносова дальше. А тут написано…

Он поднял, видимо, идентичную выписку и зачитал:

— «Вышел выкинуть мусор в мусоропровод. Я еще тогда три дня бухал, как фантик. Жена всю плешь проела — иди, говорит, сходи к мусоропроводу, мусор выкини, проветрись, а то совсем фиолетовый от выпивки стал. Вижу, какой-то кот сидит на привязи у батареи. Думал, померещилось. Ну, с пьяного дела». Конец абзаца.

Тут даже судья решил вмешаться.

— Подсудимый, вы находитесь под присягой. Отвечайте на вопрос обвинителя. Вы привязывали кота к батарее или нет?

— Ну да, да! — разозлился вдруг Коржиков. — Привязал я его слегка. Вы так, блин, говорите, как будто я повесил его на этой батарее. Шнурок вокруг головы затянул и привязал. Делов-то, — тут он заметил, что адвокат отчаянно вращает глазами, видимо, давая понять, что не надо бы признаваться в такой жестокости, и неожиданно закончил, глядя на своего адвоката: — А ты не смотри так. Не надо! Мне скрывать нечего. Я правды не боюсь!

Зал мгновенно осудил адвоката («ишь врать его заставляет») и похвалил Коржикова («молодец мужик, не теряет достоинства»),

— Чужого кота шнурком за шею! — торжествующе выкрикнул прокурор, довольный, что хоть на чем-то сумел поймать обвиняемого и скороговоркой добавил: — Спасибо. У меня больше нет вопросов.

Но тут уже судья разозлился:

— Вы, господин прокурор, может, для начала разберетесь, в чем вы обвиняете гражданина Коржикова. В убийстве с вымогательством и грабежом или в жестоком обращении с животными?

Прокурор опустил голову и пробормотал что-то невнятное. Судья махнул рукой и приступил к слушанию потерпевшей и свидетелей.

Надо сказать, что если до какого-то момента единственной дикостью в деле был выпавший из окна кот (ну что с кота взять?), то по мере того, как стали выступать по очереди остальные участники процесса, дикость приобрела устойчиво-безумный характер. Складывалось ощущение, что все герои этой драмы существовали в какой-то абсурдной реальности, где любое агрессивное действие было не только естественным, но и единственно возможным. Их не удивляло то, что их били, оскорбляли, шантажировали. В своих выступлениях они то и дело отвлекались на какие-то нелепые детали, вяло переругивались друг с другом и явно недоумевали, с чего тут, собственно, весь сыр-бор — ну, взял кота, ну, послал на хуй, ну, двинул в морду. Все это разбирательство, по их мнению, не стоило и выеденного яйца — казалось, оно их всех невероятно утомляет. Например, жена убитого так прокомментировала обвинения в том, что ее муж ударил сына обвиняемого, требуя вернуть кота:

— Да чушь это! Мой муж и мухи не обидел бы. Этот уголовник на него наговаривает просто. Ну не мог мой муж ребенка избить — не мог и все. По шее просто надавал. Может, лицо задел случайно. Тем более было за что. А потом, что было делать? Ваську, ну кота этого, наша дочка-инвалид очень любила. Что ж теперь ФСБ вызывать?

Когда же адвокат Коржикова спросил, правда ли, что ее муж грозился убить обвиняемого, призналась, что да, было дело.

— Так он и меня с дочкой грозился убить, — пожала она плечами, — так что ж теперь, каждое слово к делу подшивать?

Она повернулась к залу за поддержкой, и там раздался одобрительный гул — действительно, глупости всякие скрашивают. Судья застучал молотком, восстанавливая тишину, и вызвал в качестве свидетеля соседа Коржикова, пенсионера Белова.

Старик был, как многие одинокие люди, крайне словоохотлив, и судье стоило большого труда заставить говорить пенсионера по делу — тот все время сбивался на посторонние темы: от цен на продукты до пойманной в прошлом году щуки. Наконец, они совместными усилиями вырулили на Коржикова, и прокурор спросил, был ли знаком свидетель с обвиняемым.

— А то, — охотно откликнулся Белов, — говно-человек.

— Ну спасибо тебе, дядя Коля, — хмыкнул Коржиков, но как-то беззлобно.

— Да на здоровье, — весело ответил ему пенсионер и пояснил остальным: — Ну, я в том смысле, что человек он так себе, на троечку. Мы ж соседи. Так вот он у меня деньги до получки постоянно стреляет. И я даю. А когда я его в прошлом месяце попросил в долг, так он не дал. Это по-людски, что ли? Да убивать таких надо. Так что сажайте его на здоровье — нам хуже не будет.

— Свидетель, — вкрадчиво начал адвокат. — Вот обвиняемого, похоже, вы не очень жалуете.

— Ну да, — согласился старик.

— А правда ли, что в прошлом году вы его попросили помочь вам разрешить конфликт с соседом из-за машины, которую тот всегда ставил перед вашим гаражом?

— Было дело, — охотно кивнул Белов. — Тут врать не буду. Андрюха пошел со мной.

Он повернулся к Коржикову и, расплывшись в благодарной улыбке, радостно потряс над головой сложенными ладонями — мол, мир, дружба; держись, Андрюха, — свои не сдают.

Этот жест внезапной солидарности после определения Коржикова как «говно-человека» никого в зале не удивил. Там никто даже не шелохнулся. Только один из зрителей наклонился к соседу и громко прошептал: «Хороший мужик». Причем не было ясно, кого он конкретно имел в виду.

— То есть Коржиков пошел с вами, хотя ваш сосед был настроен агрессивно? — продолжал давить адвокат, явно пытаясь обелить своего подзащитного.

— Агрессивно настроен? Сосед? Да не-е, — поморщился Белов. — Ну, мне ключицу выбил и Андрюхе бровь разбил. Но это потому, как не разобрался, что мы к нему с миром пришли. Увидел у меня разводной ключ в руке и, видать, с перепугу на нас бросился.

— И Коржиков, конечно же, сразу полез в драку, — хитро подытожил адвокат.

— Не-е-е, зачем? — удивился Белов. — Он говорит, давайте все мирно решим, зачем драться? Ну и потом сели, выпили и все мирно решили. Правда, потом все равно подрались, но это уже по другому поводу.

— То есть, по-вашему, Коржиков — человек миролюбивый, сам в драку не полезет? Так получается?

— Получается так, — уверенно кивнул пенсионер.

— А вы говорите «сажайте на здоровье». Так, может, и не надо сажать?

— Не надо, — удивился старик. — Я это так сказал, для солидности. Чтоб не думали, что я его выгораживать буду. Зачем же вы за слова цепляетесь? Нехорошо.

В зале тоже зашептались — мол, действительно, чего это адвокат на пенсионера взъелся. Адвокат смутился и сел.

Едва судья отпустил старика, как на авансцену вышел Никита Брянцев, друг погибшего. Он как раз и был тем самым «корешем» Шувалова, который разбил Коржикову губу. Его показания отличало все то же дикое расхождение в таких общепринятых (и, казалось, общепонятных) терминах, как «избиение», «угроза», «насилие» и пр. Казалось, все участники процесса живут в каком-то параллельном мире, где любая травма воспринимается как досадная неизбежность, смерть как естественное продолжение жизни, а сама жизнь как неприятная дополнительная нагрузка к смерти. Вроде похмелья к пьянству. Казалось, скажи им, что после смерти человек больше не воскреснет, не пойдет пить пиво, не сядет смотреть телевизор, они всё так же искренне удивятся, как сейчас удивлялись непонятливости прокурора, адвоката и судьи. А может, просто пожмут плечами — мол, всякое бывает, ну, не воскреснет и не воскреснет. Казалось, у любого ребенка было бы больше интереса к вопросам жизни и смерти, чем у всех этих людей.

Это явно сбивало с толку адвоката, прокурора и судью, зато совершенно не смущало народ в зале, который открыто поддерживал фигурантов дела и с пониманием относился к любым логическим зигзагам с их стороны. Тут не было ничего удивительного, ибо это был их мир. Мир, куда не проникала обычная логика и привычное здравомыслие. Мир, куда не смогли бы пробиться никакие самые образованные прокуроры и адвокаты. Мир, где не было места реальности, ибо жизнь в этом мире была сон. Именно поэтому зрители смотрели на обвиняемого и свидетелей с таким понимающим вниманием. Для них это было как сон, где ты одновременно и говоришь, и видишь себя говорящим со стороны. И тебя это нисколько не смущает, потому что пока ты во сне, все нормально и все допустимо.