Какое надувательство! - Джонатан Коу

На последнем слове его голос поднялся чуть не до крика. Он откинулся на спинку кресла и запустил руки в волосы.

— И что у нее за книжка получилась? — спросил я, когда он немного успокоился.

— Да обычная дребедень. Куча телевизионщиков, и все динамичны и беспощадны. Секс каждые сорок страниц. Дешевые трюки, ходульный сюжет, паршивые диалоги — такое и компьютер мог бы написать. Да, наверное, и написал. Пустая, мелкая, меркантильная мишура. Стошнило бы любого цивилизованного человека. — Он сокрушенно уставился в пространство. — А самое паршивое, что мою заявку даже рассматривать не стали. Кто-то обставил меня на десять штук. Сволочи. Я же просто уверен, что это станет хитом весеннего сезона.

Казалось, нарушить последовавшее молчание будет нелегко. Патрик, глядя мимо меня, вытаращил глаза, как лягушка: судя по всему, он совершенно забыл, что я сижу перед ним.

— Послушай, — наконец откашлялся я, подчеркнуто глядя на часы. — Мне уже в самом деле пора, у меня скоро еще одна встреча. Ты не мог бы мне хоть что-нибудь сказать о том, что я тебе прислал?..

Взгляд Патрика медленно сфокусировался на мне. По лицу медленно расползлась мечтательная грустная улыбка. Кажется, он меня не услышал.

— А может, опять-таки, все это и неважно, — сказал он. — Может, в мире происходят вещи и поважнее и мои крохотные проблемы не считаются. Все равно, вероятно, скоро война.

— Война?

— Уже похоже на то, разве нет? Британия и Франция отправляют все больше войск в Саудовскую Аравию. В воскресенье мы выдворяем всех этих людей из иракского посольства. А теперь и аятолла влез — зовет к священной войне против Штатов. — Патрика передернуло. — Точно тебе говорю: из этого моего кресла перспектива открывается довольно мрачная.

— Ты хочешь сказать, что, как только начнутся боевые действия, в них ввяжется Израиль и, не успеем мы опомниться, ситуация на Ближнем Востоке обострится еще сильнее? А потом ООН не выдержит напряга, расколется — и перед нами снова замаячит не только холодная война, но и вероятность локального ядерного конфликта?

Патрик одним только взглядом пожалел наивного меня.

— Да я не об этом, — ответил он. — Я о том, что, если мы не выкинем в продажу биографию Саддама Хусейна за три-четыре ближайших месяца, на нас сможет срать любой издатель в этом городе. — Он посмотрел на меня, и в его глазах неожиданно блеснуло отчаяние. — Может, ты ее нам сделаешь? Что скажешь? Шесть недель на подготовку, за шесть недель напишешь. Двадцать тысяч сразу, если за нами останутся права на распространение за рубежом и сериализацию.

— Патрик, я не верю своим ушам. — Я встал, пару раз прошелся по кабинету и посмотрел ему в лицо. — Не могу поверить, что ты — тот же человек, с которым мы о стольком разговаривали много лет назад. О… непреходящести великой литературы; о необходимости заглядывать за рубежи простой современности. Что же с тобой сейчас весь этот бизнес делает?

Я заметил, что наконец привлек его внимание: лицо его обмякло, ясно, что мои слова попали в цель. И я решил надавить сильнее.

— Ты ведь когда-то так верил в литературу, Патрик. Мне такой веры никогда не хватало. Я сидел на этом стуле и слушал тебя — и это было откровение. Ты учил меня вечным истинам. Тем ценностям, что передаются от поколения к поколению, из века в век и кодируются в великих плодах воображения каждой культуры. — Долго нести эту ахинею я не смогу, это точно. — Ты учил меня забывать о повседневных истинах, эфемерных истинах, истинах, что кажутся важными сегодня и забываются завтра. Ты заставил меня поверить в то, что есть истина выше всего этого. Вымысел, Патрик. — Я грохнул ладонью по своей рукописи, по-прежнему лежавшей у него на столе. — Вымысел — вот что важно. Вот во что мы с тобой когда-то верили, и вот к чему я сейчас вернулся. Я думал, что никто не поймет этого так, как ты.

Он немного помолчал, а когда заговорил снова, голос его срывался от волнения.

— Ты прав, Майкл. Прости меня — мне правда очень жаль. Ты пришел сюда услышать мое мнение о том, что ты написал, что ты очень глубоко прочувствовал, а я твержу только о своих собственных проблемах. — Он махнул на стульчик. — Давай садись. Поговорим о твоей книге.

Но, преисполнившись решимости не сдавать позиций, я протестующе воздел руку:

— Может быть, сейчас не лучший момент. У меня назначена еще одна встреча, а тебе, наверное, нужно еще какое-то время, чтобы принять решение, поэтому почему бы нам…

— Я уже принял решение по твоей книге, Майкл.

Я немедленно сел.

— Принял?

— О да. Иначе я бы не стал тебе звонить.

Мы оба несколько секунд помолчали. Затем я спросил:

— И что?

Патрик откинулся на спинку кресла и улыбнулся, как бы поддразнивая меня:

— Мне кажется, тебе сначала лучше немного мне о ней рассказать. Подоплеку. Почему ты написал книгу о семействе Уиншоу. Почему ты написал о них книгу, которая начинается как историческая хроника, а заканчивается как роман. Почему тебе вообще такая мысль в голову пришла?

На эти вопросы я отвечал правдиво, точно и довольно обстоятельно. После чего мы оба несколько секунд молчали. Затем я опять спросил:

— И что?

— Что?.. Едва ли стоит говорить тебе, что у нас с этой книгой серьезная проблема, Майкл. Это оголтелая клевета.

— Это как раз не проблема. Я изменю все — имена, места действий, время, все. Это только начало, понимаешь, только основа. Я могу замести все следы, сделать все совершенно неузнаваемым. Это только начало.

— Хмм. — Патрик свел вместе пальцы и задумчиво поднес руки ко рту. — И что нам тогда остается? А остается книга оскорбительная, скандальная, мстительная по тону, очевидно написанная из злобы и даже местами — если не возражаешь — мелковатая.

Я вздохнул с облегчением:

— Так ты опубликуешь ее?

— Думаю, да. При условии, что ты внесешь все необходимые исправления и, разумеется, припишешь какой-нибудь конец.

— Безусловно. Я сейчас как раз над этим работаю и думаю, что-то появится уже… скоро. Очень скоро. — В нахлынувшем возбуждении я даже испытал к Патрику прилив какой-то нежности. — Знаешь, я просто был уверен, что сейчас такая книга — идеальна для рынка, но ты себе не представляешь, как мне было нужно, чтобы ты мне все это сказал.

Я волновался, понимаешь, что она так отличается от моих остальных романов…

— Ну, не так уж сильно она отличается, — отмахнулся он.

— Ты думаешь?

— Между этим и твоим последним романом, например, есть определенная стилистическая связь. Я сразу узнал твой голос. В ней во многом видны те же самые сильные твои стороны и те же самые…

— Те же самые что? — спросил я, когда он оборвал фразу.

— Прости?

— Ты еще что-то хотел сказать. Те же самые сильные стороны и?..

— О, да неважно. В самом деле неважно.

— Те же самые слабости — вот что ты хотел сказать. Правда? Те же самые сильные стороны и те же самые слабости.

— Ну, в общем, да, если хочешь знать.

— А что это значит?

— Ох, ну давай не будем сейчас об этом?

— Хватит, Патрик, говори.

— Ну… — Он встал и подошел к окну. Казалось, автостоянка и кирпичная стена его не вдохновляют. — Ты, наверное, уже не помнишь, о чем мы с тобой говорили в последний раз, верно? Наш с тобой последний разговор много лет назад?

Я помнил очень отчетливо.

— Да нет, сразу не припомню.

— Мы много говорили о твоей работе. Много говорили о твоей прежней работе, твоей будущей работе, о том, над чем ты работал тогда, и я осмелился предложить тебе небольшой критический совет, который тебя, судя по всему, до определенной степени расстроил. Ты наверняка его не помнишь?

Я помнил даже, в каком порядке он произносил тогда слова.

— Боюсь, что точно сказать даже не могу.

— Я высказал предположение… ладно, откровенно говоря, я предположил, что в твоих работах не хватает определенного элемента страстности. Не помнишь?

— Даже отдаленно нет.

— Не то чтобы само это предположение тебя обидело, нет. Но я пошел дальше и сказал — и вот здесь, наверное, проявил чуточку бестактности, — что, возможно, это объясняется тем, что определенного элемента страстности не хватает в… как бы выразиться?.. в твоей жизни. За неимением лучшего слова. — Он внимательно посмотрел на меня — настолько внимательно, что посчитал себя вправе спросить: — Ты ведь это помнишь, правда?

Я пристально смотрел на него, пока меня окончательно не захлестнуло негодование.

— Яне понимаю, как ты можешь так говорить, — едва не поперхнулся я. — В этой книге полно страсти. Полно ярости, по крайней мере. Если она о чем-то и говорит, то лишь о том, как я ненавижу этих людей, как они порочны, как они везде гадят своим денежным интересом, своим влиянием, своими привилегиями и удавкой, которую накинули на все рычаги власти; как они всех нас загнали в угол, надули всю эту проклятую страну, поделив ее на ломтики между собой. Ты не представляешь себе, Патрик, каково мне было все годы жить в окружении этого семейства: день за днем, а вокруг — ни одного живого лица, кроме Уиншоу. Почему, ты думаешь, книга получилась именно такой? Потому что лишь необходимость все это записать, попытка сказать о них правду удерживала меня от того, чтобы пойти и перерезать им глотки. Хотя кто-нибудь однажды так наверняка и сделает.