Козлиная песнь - Константин Вагинов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глава XXVIII ЧЕРНАЯ ВЕСНА
На Карповке, в двухэтажном доме, бывшем особняке, похожем на серый ящик с дырками, увенчанный фронтоном и гербом со сбитой короной, по-прежнему жил философ. В доме, кроме него, жили китайцы, приехавшие из провинции Шандунь, делающие бумажные веера, которыми кустари украшают ту стену, у которой стоит зеркало.
Андрей Иванович ясно чувствовал, что он освещает вопросы философии и методологии совсем не перед той аудиторией, перед которой разрешать их должно, что, в общем, это какая-то дикая забава. К чему методология литературы его вечному спутнику фармацевту? Зачем он читает свои трактаты вечно подвижным и практическим людям? Но все же философ стал готовиться к лекции. Некоторые положения уже давно были набросаны, надо было развить их.
Он смотрел вниз на вечерний город, на движущиеся толпы с иными движениями, с размашистой походкой, с трубками во рту.
Колокольный звон донесся со стороны.
- Здесь я сотрудничал в специальных философских журналах, которых было почти достаточно. Здесь напечатана была моя работа, в свое время известная, здесь я защищал ее на звание профессора.
Философ прошелся по большой комнате, оклеенной дорогими, но выцветшими обоями. Он увидел гостиную в ее прежнем виде. Услышал философские и литературно-философские разговоры.
Вот едет он в поезде. Против него сидит Петр Константинович Ротиков. Он вспомнил первую встречу с женой в имении под Москвой, где он гостил у одного из приятелей.
Снова он чувствовал легкую прогулку среди высоких, золотых полей.
Она идет с ним рядом в длинном платье, в соломенной шляпке, под светлым зонтиком и радостно смеется.
Сложив зонтик, бросается бежать по дороге и, обернувшись, предлагает поймать ее, и он, поймав, долго держит ее за руки, она стоит, не говоря ни слова.
После этого происшествия они почувствовали, что они близки друг другу и дороги.
Философ прошелся, наткнулся на стул, расхлябанный стул с золоченой спинкой стул из спальни жены.
За дверью кто-то царапался.
Вошла четырехлетняя босоногая малютка и стала шагать рядом с философом, напевать и хлопать в ладоши.
- Я русська, я русська.
За стеной завздыхала гитара.
Мимо дверей прошла метельщица, одноглазая, с косым ртом.
Он остановился. Ребенок остановился тоже. Он посмотрел вниз. Рядом с ним крохотная девчурка - дочь соседа китайца и метельщицы.
- Детка, уйди, - сказал он, - дяде надо побыть одному.
Но ребенок сосал палец и не уходил. Он вывел девочку и запер дверь. Сел в кожаное кресло - кресло из кабинета, развернул лежавший на столе пакетец, нарезал сыру, сделал бутерброды.
"Не пойду, - подумал он, - не пойду, на кой черт им всем мои лекции!"
На салфетку, заткнутую за ворот, сыпались крошки, но все же через час он вышел. На набережной он столкнулся нос к носу с фармацевтом.
-А я за вами! - радостно произнес фармацевт.
Дом на Шпалерной был освещен.
Лифт действовал.
Дом был построен в модернистическом стиле. Бесконечное число пузатых балкончиков, несимметрично расположенных, лепилось то тут, то там. Ряды окон, из которых каждое было причудливо по-своему, были освещены. Кафельные изображения женщин с распущенными волосами на золотом фоне были реставрированы.
Он нажал на металлическую ручку двери с гофрированными стеклами, на которых изнутри были освещены лилии.
По главной парадной он поднялся в первый этаж, в просторные палаты, занимаемые семьей путешествующего инженера N. Фармацевт следовал за ним.
После лекции должно бы было начаться обсуждение.
- Позвольте вам, Андрей Иванович, передать варенье, - сказала молоденькая жена инженера.
Комик из соседнего театра с презреньем ел печенье.
- Ну что, Валечка, развлеклась? - после ухода философа спросил инженер.
Китаец, скопив деньжат или, может быть, вызванный событиями, уехал на родину.
В тот же вечер метельщица сошлась с другим китайцем.
Через два месяца она умерла от неудачного аборта.
Русська устроилась в уголке, в комнате философа, на положении кошки. Иногда он покупал ей молока.
Сам выпускал ее во двор и видел, как она бегает вокруг дерева.
Это не было актом милосердия. Он просто знал, что ей некуда деться.
Он даже ей купил как-то игрушку и смотрел, как она с игрушкой возится.
Постепенно появилось в углу нечто вроде постели, а на ребенке ситцевое платьице и туфельки.
В эту весну Екатерина Ивановна сильно грустила. Когда Заэвфратский был жив, ей ребенок не нужен был. Она сама себя чувствовала девочкой рядом с этим большим, путешествующим человеком.
Все чаще ночью охватывал ее ужас нищеты и улицы. Иногда, ночью, она вставала, подходила в одной рубашке к окну и, широко, как окна, растворив глаза, смотрела вниз. Напротив шумел и блестел ночной клуб, безобразные сцены разыгрывались у входа.
- Был Миша Котиков, - иногда вечером вспоминала Екатерина Ивановна, -но и он исчез, а с ним можно было поговорить об Александре Петровиче. - Она доставала портрет Александра Петровича.
- Миша Котиков просил меня подарить ему какую-нибудь рукопись, - вспомнила она. - Но у меня нет ничего, все друзья Александра Петровича взяли. Вот разве альбом с пейзажами.
Днем во дворе заиграл шарманщик, с дрожавшим и нахохлившимся зеленым попугаем, по-прежнему вынимавшим счастье. Со двора нечувствительно повеяло возвращением с дачи или из-за границы; черная весна похожа на осень.
- Хорошо было бы пойти в балет, - встала она в классическую позу. Закружилась. - Хотя, ведь балет устарел. - Михаил Петрович давно говорил, что он устарел.
Она остановилась, села на постель и заплакала.
- Все, что я люблю, давно устарело...
- Никто меня не понимает...
- Да понимал ли меня Александр Петрович, такой умный, такой умный!
- Может быть, он всегда меня несколько презирал?
- Ведь мужчины на меня всегда свысока смотрят...
Мокрое от слез лицо она подняла и, как вполне взрослый человек, устремила в пространство.
В дверь постучали и передали письмо. "Дорогая Екатерина Ивановна, мне удалось для вас выхлопотать пенсию. Извините, что раньше я ничего не писал вам. Это было очень трудно и до последнего момента..."
Письмо было от дореволюционного друга Александра Петровича из Москвы.
Это было так неожиданно, что Екатерина Ивановна вдруг почувствовала, что она постарела.
Она подошла к зеркалу.
Морщинки бежали вокруг глаз и вокруг рта. Волосы были редкие. Ей захотелось быть снова молоденькой.
Она надела шляпу и светлую жакетку, еще раз посмотрела в зеркало и подкрасила губки, бледные и слабые. Пошла в особняк Заэвфратского. Екатерина Ивановна поднялась по мраморной лестнице, установленной всевозможными восточными уродинами, еще не убранными. Сейчас здесь был Домпросвет. Был час занятий, и девушки в красных платочках бегали по лестнице туда и сюда и звали других девушек и юношей на собрание. Молодые люди в пальто ходили по всем комнатам. Садились на скамейки слушать лекции.
Гостиная, где некогда беседовал Заэвфратский, была превращена в зал для собраний и украшена плакатами.
Открыв дверь в спальню Заэвфратского, Екатерина Ивановна увидела Тептелкина. Склонившись над кафедрой, он старательно читал краткую историю всемирной литературы.
Она села на заднюю скамью и стала рассматривать его.
"Как он обрюзг", - подумала она. Воробей залетел в открытую форточку, посидел на раме и принялся летать по комнате. Ученики и ученицы поднялись со скамеек и принялись выгонять воробья. Тептелкин стоял у кафедры и ждал. Грузноватой походкой Екатерина Ивановна подошла к нему.
- Екатерина Ивановна?! - удивился Тептелкин. - Вот встреча-то!
- Я не знала, что вы здесь читаете, - стала строить глазки Екатерина Ивановна.
- В этом ничего удивительного нет...
Но вдруг молодость захлестнула Тептелкина, и он почувствовал, что снова вступает в ночь на высокую башню, а затем, - он, Тептелкин, заурядный преподаватель, лектор при различных клубах.
Воробей был изгнан, и лекция возобновилась.
Екатерина Ивановна, одна, возвращалась из Домпросвета. Ветер рвал ее юбочку. Посидев в скверике под весенними снежными хлопьями, она вернулась домой.
"Милый Михаил Петрович, - писала она Мище Котикову, - дорогой друг мой, не согласитесь ли вы зайти ко мне, поговорить. Я для вас нашла альбом Александра Петровича. Мы поговорим об его стихах. Надеюсь, что вы не откажете зайти".
Глава XXIX АГАФОНОВ
Бывший неизвестный поэт ходил по комнате. Дом двухэтажный, широкий, построенный в 20-х годах прошлого столетия французским эмигрантом, до войны предназначался на слом. Теперь в нем отдыхал, сидя во дворе, почтальон с курносым семейством; шитьем существовало разноносое, разноволосое семейство бывшего камергера, обслуживаемое натурщиком; смеялась и скакала по лестницам женщина, гуляющая с матросами по кинематографам и по набережным, и беседовал старичок - бывший владелец винного магазина Бауэр, теперь служащий в винном магазине Конкордия, у которого по средам и по воскресеньям собирались винтящие старички, бухгалтера и бывшие графы.
