Избранное - Иоганнес Бобровский

— Дашь ты или нет? — говорит Вибернайт.

— Еще только четыре денечка, — говорит Лина Варзус.

— Я не хочу, чтоб у меня пал весь скот, — говорит Вибернайт.

— Еще хоть три денечка, — говорит Лина Варзус. — Надо подождать.

— Как бы не так, — говорит Вибернайт спокойно — и к горшку, и срывает веревки.

— Вибернайт!

— Старая ведьма, — кричит Вибернайт, стряхивает женщину и отталкивает ее к печке. Там она остается лежать.

— Вибернайт, не надо! Еще три денечка.

Лина Варзус приподымается. Проклятый пес. Она сидит на корточках там, где упала. Вибернайт выскакивает наружу с горшком. А камень лежит еще перед дверью. Пусть у них ничего не выйдет, пусть все передохнут. Пес проклятый.

Так сидит старуха до самого вечера. Волосы свесились на лоб, на глаза. Поет про себя, бормочет что-то вполголоса. Потом отползает в сторону, подымается на колени, опирается на руки, встает. Она знает: они идут теперь в хлев, Вибернайты, сначала к задней стене, останавливаются, потом поворачиваются и идут обратно, пес проклятый держит горшок, кропят сосновой веткой слева направо и справа налево, медленно, спокойно, еще раз, еще. Но словечек, боже мой, словечек они не знают, а без словечек ничего не получится.

Может, они привели Ауктунсову бабку, да что она умеет. Заговор от рожи или от бородавок, а этих словечек не знает.

Тех, которые Лина Варзус говорит здесь про себя. В своей горнице, где сейчас темно.

Она делает несколько шагов к одной стене, к другой, взмахивает руками, говорит. Теперь все. Она крепко завязывает платок под подбородком и выходит из дому. Стоит на камне. Возвращается обратно, садится на стул.

— Больше я этого не буду делать, больше не буду. — Она качает головой не очень решительно, не очень быстро и начинает петь:

Кто они пред божьим троном,

Что собрало их сюда?

На любом горит корона,

Словно яркая звезда.

Больше я не буду этого делать. Грех, грех. Он падет на меня пред отцом небесным.

Камень все еще лежит перед дверью.

Этой ночью небо совсем ясное. Над просекой за домиком Лины Варзус надолго задержались две звезды и не идут дальше. Отец небесный может, если ему вздумается, поглядеть вниз или прислушаться к голосу сыча, что кричит на первой сосне на краю просеки.

Через просеку мимо березовых пней по песку тащит старуха камень, мается с ним, шаг за шагом, вздыхает, прислоняется к нему. «Я просто отдыхаю».

В эту ночь так и не становится темно, хотя месяц прячется за лесом. Позже он спустится к реке и поможет своим светом хищным рыбам, все высветит, вплоть до прибрежных кустов. Спасайтесь, блестящие рыбки, не спите.

«Брось ты его, этот камень, пусть лежит, — говорит, наверное, отец небесный, который может поглядеть вниз, если ему вздумается. — Зачем тебе так мучиться, в твои-то годы».

Но Лина не слышит. Лежит лицом на камне. Лина умерла.

Перевод Э. Львовой.

ЛОБЕЛЛЕРСКИЙ ЛЕСОК

— Значит, Лобеллен совсем рядом.

— Нет, далеко.

— Говорю тебе, рядом.

— Говорю тебе, далеко.

Тут надобно объяснить, что Лобеллен — это деревня, вытянувшаяся вдоль шоссе, а Лобеллерский лесок — это питейное заведение, ресторанчик в саду, un établissement, и притом на приличном расстоянии от Лобеллена. У кого в Лобеллене есть свои лошади, тот ездит в Лобеллерский лесок на телеге. И не берет с собой других лобелленских жителей, у которых лошадей нет. Разве что господина Теше, таможенного, досмотрщика таможни, таможенника, таможенное начальство или как там еще его зовут. Такой уж тут обычай. В Лобеллерском леске ему подносят пива, а Лене, так зовут жену его, — лимонаду.

Расход небольшой, а по воскресеньям здесь так хорошо. Хозяин заведения Амбрассат накрывает столы прямо на вольном воздухе и раз шесть подряд крикнет: «Мария!», пока не появится его жена и не расставит где надо садовые стулья.

Тут же собрались посетители: кровельщик Борбе с женой-акушеркой, и Какшис, паромщик, и крестьянин Буссат со своим братом, которого все зовут господин Буссат, и, как всегда, со своей законной половиной.

Хорошо здесь, в лесу. Амбрассат достает граммофон и заводит его, а рукоятку сует обратно в карман. И вот гремит музыка: «Лютцова вольный и смелый отряд» в исполнении Берлинского певческого союза учителей, я бы сказал, даже несколько устрашающем. Низкие голоса, которые рокотали что-то совсем глухо и вдруг становятся бархатно-мягкими, потому что мелодия идет вверх, еще можно послушать, но эти теноры — как они могут пускать такого петуха, я просто диву даюсь!

И вообще, этот граммофон.

Тесть Амбрассата, покойный учитель Фетт, привез его в 1893 году со Всемирной выставки в Чикаго. Он самолично поехал туда через Атлантический океан и вернулся живой и здоровый. Рассказов ему хватило на оставшиеся тридцать лет.

Амбрассат не жалеет на граммофон смазки; любой, кто к нему притронется, обязательно перемажется — вот почему Амбрассат заводит его сам. Он обещал это под честное слово своему тестю, когда тот составлял завещание. Да ведь так оно и надежней, правда?

Еще приятнее было бы, если бы пластинки играли подольше, но аппарат невелик, и ему это, наверное, не под силу, хотя это довольно прочный ящик из дерева; в боковых стенках сделаны застекленные прорези, так что всякий может, говорит Амбрассат, видеть сквозь стекло весь «препарат». Валик вращается медленно. Амбрассат говорит, что слаба передача. На одной пластинке знаменитый Карузо поет что-то африканское — наверное, из Мейербера. Голос звучит из зеленой жестяной трубы, которая красиво возвышается над ящиком. Так бы и смотрел целыми часами, как этот граммофон работает.

Стоит приезжему лишь прогуляться немного по лесной прогалине и увидеть речку Шешупе, которая, как известно, впадает в Неман только за Ленкенингкеном, а возле Лобеллена даже и не собирается, и он обязательно услышит приятные мелодии: «Под липой» или «Холмы мои и долы».

И тогда приезжий подумает, что и сам этот край как музыка. Прогалина становится все шире и шире, лес кончается молодым березняком, потом идет кустарник, потом начинаются луга, которые мягко, по-кошачьи спускаются к песчаному берегу. Да это ясно и без музыки, которую отсюда уже и нельзя различить, которая, наверное, уже и кончилась давно.

Сюда не долетают даже крики, с которыми дети Крауледата раскачивают качели — большой ящик, повешенный на жерди между двух сосен, в нем могут сразу поместиться четверо взрослых. Или шестеро детей.

Всегда найдется что рассказать, но здесь, у воды, лучше всего помолчать. Окуни выпрыгивают из воды и хватают мух и зеленых мошек, другие рыбы тоже