Москва в очерках 40-х годов XIX века - А. Андреев

Прекрасно учился Кокорев и в гимназии. Не ограничиваясь требованиями казенной учебы, он много читал и, как говорит Дементьев, отличался от сверстников своих широтой познаний. Вероятно, еще в гимназии он стал пробовать свои силы в «изящной словесности» и, как всякий юноша, влюбленный в литературу, начал со стихотворных опытов. Может быть, поэтому-то как начинающего стихотворца кто-то рекомендовал его сиятельной поэтессе графине Е.П. Ростопчиной; графиня отдавала ему переписывать свои стихи и хвалила его грамматические познания.

Но окончить гимназию Кокореву не пришлось; он вышел из пятого класса, так как московское мещанское общество отказало ему в выдаче увольнительного свидетельства, которое требовалось при переходе в следующий класс [3] . С шестнадцати лет недоучившийся бедняк гимназист начал зарабатывать себе кусок хлеба литературным трудом; он писал мелкие статьи и заметки для журнала «Живописное Обозрение», занимался «правкой» литературного материала.

Вероятно, бедный сын мещанина, вступив на литературную дорогу, вынужден был искать покровительства знатных меценатов.

Горечью живых воспоминаний полон следующий отрывок из очерка Кокорева, рисующий посещение «вельможного покровителя литературы» начинающим поэтом:

«С трепещущим, полным надежд сердцем, поднялся он по великолепной лестнице в огромную приемную и робко занял место в длинном ряду просителей. Скоро распахнулись двери кабинета, и вельможа двинулся в путь, где предстояло ему сделать много добра или худа. С тревожным чувством заметил Миша, что он не в духе, расстроен.

– Вам что угодно? – спросил меценат, дошед наконец до него.

– Ваше превосходительство назначили мне явиться…

– Зачем?

Молча подал ему юноша “Бессмертие души”, плод двух бессонных ночей. Бегло взглянул вельможа на мелко исписанную, точно бисером, тетрадь и, как громом, вдруг поразил поэта вопросом:

– А читали ль вы Клопштока?

Смущенный Миша не знал, что отвечать на такой нежданный экзамен.

– Какой же вы поэт, если не читали Клопштока?- заметил меценат.

– Я полагал, что, чувствуя призвание… – смиренно было начал Миша; но покровитель быстро прервал его новым замечанием:

– Да кто же вас призывал? – и, молвив это, двинулся далее» [4] .

Но юноша чувствовал свое призвание. Ни холодная черственность меценатов, ни совершенно ничтожные гонорары за черную работу литературного поденщика не могли заставить Кокорева свернуть с избранного им пути. От мелких статеек и заметок он стал переходить к бытовым очеркам. Круг его литературных знакомств расширился, он печатался уже в толстом журнале, в «Москвитянине», редактор-издатель которого, известный историк и публицист М.П. Погодин, обратил внимание на талантливого молодого сотрудника. С 1846 г. Кокорев стал работать в редакции «Москвитянина» в качестве секретаря.

Старик Погодин сам был сыном крепостного, сам он «вышел в люди и приобрел положение собственным трудом и упорством, но, конечно, не без искательств перед сильными мира». Был он сентиментален и в то же время необыкновенно практичен. Скупостью отличался непомерной. Кокорев за свое секретарство в редакции получал от него гроши – 15 рублей серебром, а работой был завален: на нем лежали обязанности по выпуску журнала, связь с типографией, корректура, правка статей, составление библиографических заметок и всякой мелочи для «Смеси» – отдела, в те годы необходимого в журналах. Кокорев постоянно нуждался. Его неизданные письма к Погодину полны просьбами о деньгах, о ничтожных суммах в пять- десять рублей; нередко у него не было сапог, и он униженно извинялся, что не мог поэтому быть в редакции или в типографии [5] .

В три томика очерков и рассказов Кокорева, изданных после его смерти, включены и его мелкие журнальные статьи, которые он в течение нескольких лет поставлял для «Москвитянина» и за которые получал нищенское вознаграждение. Эти статейки, написанные по заказу, отличаются, как заметил Добролюбов, «какой-то несвойственной Кокореву размашистостью, неловким умничаньем и претензиями». «Боже мой! чего тут нет? – восклицает Добролюбов, – до чего была доведена эта свежая поэтическая натура, на что растрачивался этот оригинальный талант!» Тут «Искусство наживать деньги способом простым, приятным и доступным всякому, соч. знаменитого банкира Ротшильда», и «Девицы Ленорман Хиромантия, способ узнавать и предсказывать будущность, гадание по картам», и «Стряпуха, или Опытная кухарка» и другие произведения «кухонной литературы» (выражение Кокорева), и «Магазин всех увеселений, или Полный, подробнейший оракул и чародей славных астрономов и мудрецов», и «Бабушка-ворожея», и «Сокровенные тайны женского туалета», и «О комнатных домашних собачках», и «Новый способ истребления клопов, тараканов, мух и разных гадов, блох и мышей», и множество пустых водевилей, бездарных романов, стихов… А в отделе «Смесь» надо было острить и, забавляя читателей, рассказывать о «химической воде г-на Лоба», об «операторе для рогоносцев», о «воззвании к крысоистребителям», о поздравительных стишках трактирных и клубных швейцаров, о новом танце «мужик-полька», о мази от выпадения волос, о «значении розы» и пр. и пр.

«Какой талант, какая поэзия может сохраниться в человеке, принужденном убиваться над такими предметами? – спрашивает Добролюбов. Грустно перебирать эти заметки в собрании сочинений Кокорева. Грустно за него и горько на тех, кто его довел до таких занятий. Они не мало повредили развитию его таланта».

Говоря о грустной судьбе писателя, загубившего свой талант несвойственной ему работой на заказчиков-издателей, Добролюбов приводит слова талантливого художника, выведенного Кокоревым же в рассказе «Сибирка»: «Правду сказать, не хвастая, – если бы не городская работа, где пиши одно и то же, по известной мерке, да клади побольше ярких красок, чтобы недаром платить деньги, как толкуют покупщики; если бы не это вечное малярство да не нужда, которая часто заставляет работать на скорую руку, с грехом пополам, – можно бы написать не хуже людей, хоть в академию».

Кокореву же в силу вечной нужды постоянно приводилось заниматься главным образом этим «малярством», работой «на скорую руку». Посылая (в 1848 г.) одну из своих статей Погодину, он писал ему: «Статья – товар, я – мастеровой, которому во что бы то ни стало надобно сбыть ее».

Можно только удивляться, что, работая как мастеровой, Кокорев все же находил возможность работать и как художник и писал «не хуже людей».

Социальные корни бытовых, реалистических очерков Кокорева из народной жизни – в его положении разночинца.

«Он описывал народную жизнь, – говорит, развивая мысль Добролюбова, Венгеров, – не по наслышке, не как просвещенный наблюдатель. Он сам был непосредственный сын народа, сам на своей шкуре испытывал горе, треволнения, мелкие радости той жизни, которую выставлял в своих бесхитростных рассказцах. Оттого они так полны множества бытовых черт, которых нет у писателей, стоявших несравненно выше его по чисто художественной силе» [5a] .

Это органическое народничество во многом спасало Кокорева от влияния идей «официальной народности», глашатаем которой был «Москвитянин» Погодина и Шевырева с их «квасным патриотизмом», противопоставлением Востока с его смиренномудрием «гнилому Западу», полным оправданием всего строя крепостнической России. «Коренными русскими чувствами», противопоставляемыми Западу, Шевырев считал: «чувство религиозное», «чувство государственного единства» и «сознание нашей народности». «Официальное представление о народности, – говорит Плеханов, – сочувственно разделявшееся большинством тогдашнего правящего класса, было представлением о народной массе, которая, отличаясь здоровьем и крепостью, – что очень полезно при ее полной лишений жизни, в то же время радует своих благодетелей терпением, кротостью, а главное – покорностью» [6] . Классовое сознание разночинца определяло тематику очерков Кокорева, реализм его письма, глубокое чувство грусти и теплый, мягкий юмор, с которым изображал он московских мастеровых и ремесленников, разносчиков, «ванек» и лихачей, ловких половых-ярославцев, старых крепостных слуг, мелких чиновников, тесный и бедный круг мещанской жизни с его печалями и скромными радостями.

Однако воздействие «официальной народности» ощутительно в бесхитростных очерках и рассказах Кокорева. И в его героях, и в его лирических отступлениях слишком много покорности судьбе, кротости и терпения; идиллически-сентиментальный тон, в котором он иногда ведет свое повествование о жизни «работящих бедняков», проникнутых убеждением, что «нельзя бога гневить», «будь доволен малым», – в прямой зависимости от официальной народности. Добролюбов, с глубоким сочувствием относившийся к творчеству Кокорева, отметил отсутствие в нем протеста против социальной несправедливости. «Рассказы его, – писал критик, – не протест против общественной неправды, не плод мстительного раздражения; в них нет желания отравить вам несколько минут изображением житейской неправды и незаслуженных страданий. Напротив, в произведениях Кокорева есть даже какая-то попытка примирения, в них слышится тон не допроса и суда, а скорее задушевной грустной исповеди за себя и за своих братьев. Но исповедь эта наводит на вас тоскливые думы, и их не рассеивает даже оптимизм автора…»