Исповедь шлюхи - Андрей Анисимов

— Люди у нас разные, но работать один я не могу. — Ответил Тихон и опять выбежал в приемную. Юля только что вернулась.

— Стеколкина на рабочем месте нет. Он где-то в городе.

— Вернется, сразу ко мне. — Постников подошел к молодой женщине: — Как вас зовут?

— Лена. Лена Ситенкова.

— Ситенкова… — Постников наморщил лоб: — Почему-то эта фамилия мне знакома.

— Мою дочку Ирочку удочерил ваш друг.

— Олежка!? Ирочка — ваша дочь?

— Да.

— А он знает?

— Знает. С вашим другом Руфина Абрамовна говорила по телефону.

— Леночка, как вас по отчеству?

— Не надо отчества, я привыкла так. А вообще-то отчество у меня не трудное — Ивановна.

— Вот что, Елена Ивановна, вы где-нибудь работаете? А то у меня есть, так сказать, возможность в экстренных случаях оказывать помощь людям из своего фонда.

— Спасибо, я начинаю работать учительницей в детском доме, и у меня с деньгами все в порядке. Вот с жильем…

— С жильем разберемся. Кстати, у вас случай особый. Мы сейчас сдаем муниципальный дом. Квартиру вашу вы, конечно, получите, но можете написать мне заявление на новую. Там есть очень уютные двухкомнатные квартирки.

— Спасибо. Но сначала я бы хотела получить свою. В ней и вещи у меня оставались, мебель…

— Конечно, конечно… — Тихон подал Лене руку, открыл перед ней дверь кабинета и попросил секретаршу: — Юлечка, сделай нам три стакана чая, и найди, если сможешь, плитку шоколада.

Пока Тихон беседовал в приемной, Межрицкая не теряла времени даром. Она позвонила по аппарату мэра в детский дом и давала наставления повару.

Постников дождался, когда она положит трубку:

— Мама Руфа, мы познакомились с Еленой Ивановной, и я узнал про ее дочь. Что же теперь будет?

— А что будет? Ничего. Таки Олежек человек разумный, естественно, он вернет ребенка матери.

— Но девочка наверняка к нему уже, так сказать, привязалась?

— И здесь не вижу проблем. Моя Леночка вовсе не какая-нибудь стерва. Олежка сможет навещать Ирочку, да и она бегать к нему, и к Павлу с Верой. Чтоб ты знал, чем больше у маленького человека близких, тем уютнее ему на этом свете. Ты-то должен таки это понимать. И еще, Тиша… Ты себе можешь представить, как она хочет увидеть дочь? Мать почти шесть лет не видела своего ребенка! Ты хоть соображаешь, что это значит?!

— Могу только догадываться. — Улыбнулся Тихон: — Но в чем проблема? Дети у Павла с Верой. Надо им позвонить…

— Нет, без Олежки я никому ничего объяснять не буду. Когда он приедет?

— Обещал прилететь вчера. Но я его еще не видел.

В кабинет заглянула Юля:

— Тихон Иннокентьевич! Павел Михайлович Паперный в приемной.

— Этот гусь пожаловал! — Обрадовалась Межрицкая: — Сейчас я ему скажу, кто он есть.

— Зачем, мама Руфа? — Удивился Постников. — Среди детдомовцев отравленных молоком не значилось.

— Как это зачем!? Пусть таки знает, что в чужие квартиры дочек подселять нельзя.

— Мама Руфа, я сам разберусь. — Попросил Тихон и повернулся к Юле: — Скажи Паперному, пусть подождет. Я пока занят.

Дамы допили чай. Елена осилила только половину шоколадки, оставив недоеденную часть на блюдечке. Старая воспитательница возмутилась:

— Лена, ты видела, как я спрятала свою шоколадку? Запомни, работая в детском доме, ты имеешь не одну дочь, а пятьдесят семь. И еще таки сорок шесть сыночков. Так что оставлять сладости нельзя. Дома пригодятся.

— Возьмите и мою. — Тихон шоколад не тронул и протянул Межрицкой. Она моментально спрятала в сумку и его плитку. Проходя приемную, Руфина Абрамовна смерила монументальную фигуру Паперного брезгливым, пренебрежительным взглядом. Павел Михайлович заморгал и удивленно посмотрел ей вслед.

Заводчик никак не ожидал, что мэр поднимет вопрос о квартире дочери. Он явился в кабинет в прекрасном настроении, поскольку санитарная инспекция на молокозаводе возбудителей инфекции не нашла. А все обернулось весьма скверно. Мэр не бранился, не повышал голоса, он был спокоен, только его глаза стали колючими и жесткими. Они беседовали всего минут двадцать. Закругляясь, мэр попросил:

— Вот что, Павел Михайлович, давайте начистоту. Вы признаетесь, что дали Стеколкину взятку, а я не буду подымать бумаг вашего завода. Уверен, если в них покопаться, заводик ваш можно вернуть государству. Наверняка там есть моменты для цепкого юриста. Ведь вы создали кооператив на базе, так сказать, государственного оборудования.

— Это шантаж?

— Нет, это вполне деловой разговор. Вы мне сдаете взяточника. А я вам зеленый свет. Прикиньте. Я это дело все равно так не оставлю.

Паперный задумался:

— Допустим, признаюсь… Но, по закону, и я сяду. Если выбирать из двух зол — лучше свобода, чем завод.

— Я вам лично обещаю, что, так сказать, за чистосердечное признание прокурор Рябов потребует у суда для вас не больше года и то условно.

— А судимость? А общественное мнение? — Возразил Паперный.

— В прессе вас опишут героем, а судимость за заслуги, так сказать, перед обществом часто снимают.

— Вы странный человек, Постников.

— Чем же?

— Все вас знают как рыцаря-идеалиста, а вы предлагаете такое…

— Я, Павел Михайлович, учусь на своих ошибках. Чтобы привести город в цивилизованное состояние, приходится, так сказать, менять характер. И я буду использовать все средства, чтобы люди вздохнули и поверили новой демократической власти.

— Сильно сказано. Хорошо, я подумаю…

— Подумайте. Если за два дня я не получу ответа, ждите у себя на заводе ревизию из Москвы. Вы свободны.

— То-то директриса вашего детского дома на меня так посмотрела… — Грустно усмехнулся Паперный, направляясь к двери.

— Как посмотрела?

— Как на раздавленную змею. — Пояснил владелец молокозавода и взялся за ручку двери. Постников его остановил:

— Подождите. В квартире оставались мебель и вещи женщины. Где они?

— Мы с Асей все выбросили. Ничего ценного там не было.

— Для вас ценного. Так вот, чтобы не оказаться в тюрьме еще за воровство, возместите вдове ущерб полностью.

— Пусть напишет сумму. — Вздохнул Павел Михайлович и, наконец, удалился.

Вчера Стеколкин явился домой поздно. Одной бутылкой кристалловской водки друзья не ограничились. Курдюк еще два раза навещал свой гараж, извлекая из ящика добавку, и застолье затянулось до ночи. Флегматичная супруга Стеколкина, как всегда, оглядела мужа и, беззлобно обругав его скотиной, постелила в кабинете.

Утром Вячеслав Антонович проспал выгул болонок и на сорок минут опоздал на работу. Не успел сесть за стол, по внутреннему позвонила секретарша мэра, и сообщила, что Постников ждет его в двенадцать ноль, ноль.

— Совещание намечается?

— Нет, он ждет вас, лично. — Ответила Юля. Пока размышлял, что бы это значило, в дверь постучали.

— Заходите, — крикнул он и увидел Голенева: — Вы ко мне? Вообще-то сегодня у меня не приемный день, но вас, Олег Николаевич, я всегда приму с удовольствием. Присаживайтесь.

Голенев садиться не стал. Он молча запустил руку в карман и достал маленький сверточек: — Вам велели передать.

— Кто, если не секрет? — Улыбнулся Стеколкин. Принимать дары он привык и всегда испытывал в такие минуты тихую радость.

— Одна девушка. Зовут ее Мака. Она сказала, что вы в курсе.

— Любопытно. — Протянул Стеколкин и стал разворачивать бумагу.

— А вот этого делать не нужно. Мака просила, чтобы вы ознакомились с ее подношением дома. — Предупредил Олег и, кивнув чиновнику, вышел.

Вячеслав Анатольевич побледнел, вскочил с кресла, быстро запер дверь кабинета и, прихватив сверток, подошел к окну. Развернув бумагу, он обнаружил коробочку из красного сафьяна и маленький ключик на золотой цепочке. Коробочка имела замок. Дрожащими пальцами он вставил ключик в мизерную замочную щель и повернул его. Коробочка пружинно раскрылась. Стеколкин отшатнулся, едва не выронив ее на пол. В коробочке лежал перстень Кащеева вместе с его отрубленным пальцем.

Первым его позывом стало желание бежать к Максюте и Курдюку. Он уже схватил трубку, чтобы позвонить полковнику, но пересилил себя, вернул трубку на рычаг и задумался. Мака перстень выдала и теперь потребует платы. Это Стеколкин понимал. Он не понимал, при чем тут Голенев? Если бывший афганец ее сообщник, это значит, что близкий друг Постникова контролирует ситуацию. Тогда как понимать желание его любовницы разделаться с мэром?

У Вячеслава Антоновича пересохла во рту. Он выпил стакан воды и пошел из кабинета. Но дверь не открывалась. Он совсем забыл, что сам запер ее и, только несколько раз нервно дернув за ручку, вспомнил.

Максюты на месте не застал. Данило Прокопьевич уехал в банк. Стеколкин постоял секунду возле его двери и побежал вниз по лестнице. Быстрым, семенящим шагом пересек площадь, юркнул в милицию.