Любовь и чума - Мануэль Гонзалес

Ветви мастикового дерева слегка хрустнули: Сиани рванулся было вперед в порыве нетерпения. Но испуганная Джиованна остановила его.

— Вы клевещете на него! — воскликнула она, быстро подходя к отцу. — Вы подозреваете и обвиняете Сиани без всякого основания и решаетесь судить, даже не выслушав его предварительно!

— Мне нечего выслушивать, — возразил сухо ди Понте. — Факты остаются фактами. Разве тебе неизвестно, что делал этот благородный патриций в Константинополе? Он обманул доверие сената… Сенат смотрит на его промахи сквозь пальцы, из уважения к его имени… Но пусть он поостережется: подобные проступки не пройдут ему даром. Сиани не исполнил своей обязанности: он вел себя не как искусный и благородный посланник, а как человек, выскочивший из дома умалишенных. Или не он же просто продал Мануилу Комнину нашу честь и наши корабли. Что касается меня, то я верю больше последнему, — добавил Бартоломео.

Положение Джиованны было невыносимо.

— Это ложь… Это клевета… Он невинен! — пролепетала она в порыве негодования и отчаяния.

— Клевета! А, ты виделась с ним! — воскликнул гневно Бартоломео. — Он приходил в мой дом?.. Так он дерзнул надеяться, что я прощу его?.. Где он теперь?.. О, если б он мог явиться передо мной!..

— То вы повторили бы ему в глаза ваше обвинение в бесчестности, папа? Но я сказала бы: не оправдывайтесь, Валериано. Я верю вам безгранично.

— Так ты любишь этого негодяя до такой степени, что не побоишься встать открыто на его сторону? — кипятился Бартоломео. — Но я не думаю, однако, чтобы этот гордый патриций сохранил уверенность в себе при виде Азана Иоанниса.

— Не знаю, сохранит ли он ее или нет, но нахожу излишним для Сиани оправдываться перед людьми, суд которых так пристрастен и неумолим, — возразила с пылкостью Джиованна. — Если Валериано любит меня, то должен молчать, до тех пор пока ваш гнев не утихнет, и вы не убедитесь в том, что обвинили его несправедливо.

— О, он, разумеется, последует твоему совету и никогда не решится прийти ко мне, чтобы не быть уличенным в обмане…

Треск сучьев не позволил Бартоломео окончить свои оскорбительные слова. Он поднял голову и увидел перед собой Сиани, взбешенного донельзя и бледного как мрамор.

— Вы заблуждаетесь, господин ди Понте, я всегда готов явиться, когда сознаю, что не сделал ничего предосудительного, — проговорил молодой человек резким тоном.

Изумленный появлением Валериано, старик, казалось, остолбенел и секунды две или три стоял молча.

— Вы! Это вы в моем саду? — воскликнул наконец негоциант. — Какая дерзость!

— Вы так думаете?

— Разумеется! Как же назвать присутствие в этом саду человека, изменившего интересам родины и желающего посягнуть на честь девушки, которая по неопытности готова верить всяким лживым словам?

— Вы выражаетесь резко, господин ди Понте, но я не сержусь на это. Только, ради бога, не оскорбляйте своей дочери!

— Моей дочери! — повторил насмешливо негоциант. — Вы, значит, хотите, благородный рыцарь, выступить в роли ее покровителя против ее же отца? Что ж, это делает честь вашему героизму, синьор Сиани. Но позвольте спросить: неужели вы такого жалкого мнения о моем уме, что воображаете, будто я могу поверить этой гнусной комедии?

— Комедия? — сказал с грустью патриций. — Я не понимаю этого слова, тем более что вы же сами позволили мне признаться Джиованне в моей любви.

— Все так и было! Но вы уверяли меня, что сенат нарушит для вас закон, воспрещающий союз между патрициями и плебеями. Кроме того, я тогда был одним из богатейших купцов, между тем как в настоящее время я разорен и разорен по милости вашей слабости или же бесчестности.

— Опять ложь! — воскликнул Сиани в отчаянии. — О, зачем я не убил этого гнусного Азана, когда он находился в моей власти?.. Тогда бы некому было клеветать на меня.

— Наконец-то патриций решился сбросить свою маску, — произнес Азан.

— Довольно этих объяснений! — перебил ди Понте. — Я вовсе не желаю служить посмешищем для кого бы то ни было… Неужели вы, синьор Сиани, еще надеетесь, что сенат согласится после вашего пребывания в Константинополе…

— Что нам за дело до сената! Мы оставим Венецию! — сказал Валериано.

— Великолепно! — проговорил насмешливо купец. — Вы, значит, предполагаете рыскать по свету с дамою своего сердца, по примеру паладинов Карла Великого и без гроша в кармане?

— Вы ошибаетесь, господин Бартоломео. Хотя я и не имею такого богатства, какое было у моих предков, но и у меня осталось, однако, столько средств, что смогу окружить Джиованну если не роскошью, то всем необходимым.

— Не тешьте себя надеждами, монсиньор, у вас нет больше ничего! — вмешался Азан, стоявший до этого в стороне. — Сенат наложил арест на все ваше имущество, и в данный момент дверь вашего палаццо заперта по распоряжению Совета десяти. Так что теперь вам остается жить под открытым небом, любуясь мерцанием звезд.

Сиани опустил голову: слова далмата поразили его как удар грома. Еще минуту назад он мог рассчитывать на счастье, но теперь мечты о будущем разбились, и все его надежды рассеялись как дым.

Несколько минут Валериано стоял, не двигаясь и не говоря ни слова. Глубокая грусть светилась в его выразительных, прекрасных глазах, он, видимо, переносил невыносимую нравственную борьбу. Но мало-помалу он пересилил овладевшее им волнение и посмотрел на окружающих.

— Да будет на все воля Божья, — произнес тихо Сиани. — Я покоряюсь ей и буду ждать приговора республики, хотя и считаю себя невиновным.

— А я, — воскликнул Бартоломео, — поступлю еще лучше. С этой минуты я прошу вас не переступать моего порога и запрещаю вам рассчитывать как на руку моей дочери, так и на ее приданое. Уходите отсюда.

Крупные слезы засверкали в прекрасных глазах Джиованны, и она почти без чувств склонилась к ногам отца.

— Батюшка, батюшка, вы разбиваете мое сердце! — проговорила чуть слышно молодая девушка голосом, в котором звучало беспредельное отчаяние.

Бартоломео пожал плечами.

— Уж не околдовал ли тебя этот щеголь? — спросил ди Понте. — Он, должно быть, недаром жил в стране составителей ядов и чернокнижников и узнал, надо полагать, такое магическое слово, которое выводит дочерей из повиновения отцам… Черт возьми, если б я не был плебеем, то уж давно бы выгнал шпагой этого изменника!

— Выгнали бы меня?! — повторил вспыльчиво Сиани. — А за что, позвольте узнать?

— За то, что вы негодяй!

По лицу патриция пробежал румянец справедливого и благородного гнева, но он подавил это чувство из опасения потерять навсегда страстно любимую им Джиованну.