Русские святыни - Николай Бенедиктов

Церковь сразу же получает в русском обществе функцию социальной защиты, роль заступницы за немощных и неимущих. К делам ее относятся: "нищих кормление и чад мног, странным прилежание, сиротам и убогим промышление, обидным заступление, в напастях положение, в пожаре и в потопе, в гладе прекормление"[123] и т. д.

Истории известны и случаи открытого осуждения церковными Соборами и отдельными иерархами неправедных действий власти (Собор 1503 г., осудивший Ивана Ш за попытку секуляризации монастырских вотчин, обличение опричнины и всей политики Ивана IV митрополитом Филиппом).

Таким образом, «иосифлянское» учение об отношениях светской и духовной власти в основном согласовывалось с исторической практикой сотрудничества и взаимодополнения православной церкви и русского государства. Вполне естественно, что, если государство в русском правосознании есть "часть Церкви, Церковь в направленности ее на политические задачи",[124] то прямой обязанностью его является использовать свою силу для обеспечения и защиты правды в церковной жизни. Поэтому обращение Иосифа Волоцкого к Ивану Ш за помощью в разыскании и наказании еретиков самым суровым образом, вплоть до смертной казни, не может само по себе считаться искажением православной традиции. Масса примеров подобного участия светской власти во внутрицерковной борьбе имеется в истории Византии. Думается, что само обвинение в искажении традиции, как справедливо говорит В. В. Кожинов, вытекает из особенных русских чувств и воли, почти не присущих, например, людям Запада. Так, руководствуясь теорией «учителя» католической церкви Фомы Аквинского, святая инквизиция с ХШ по XIX век отправила на костер десятки тысяч еретиков (последние инквизиторские казни состоялись в 1826 году), одна только испанская инквизиция сожгла, согласно наиболее достоверным подсчетам, 28 540 еретиков. И тем не менее святой Фома Аквинский всегда был и остается объектом всеобщего и безусловного поклонения.[125] В. В. Кожинов обоснованно пишет: "И выходит, что 9 казненных на Руси в 1504 году еретиков как бы гораздо тяжелее на чаше нравственных весов, нежели десятки тысяч казненных по «благословению» Фомы Аквинского… Для того чтобы полнее уяснить сам феномен русского сознания, о котором идет речь, целесообразно напомнить о том, как это сознание превратило в будто бы совершенно уникального, не имеющего себе равных в мире тирана и палача Ивана IV Грозного (притом превратило в глазах не только России и Запада!), между тем как английские, испанские и французские короли того же XVI века отправили на казнь в сто раз больше людей, чем наш грозный царь".[126] Поэтому важен не сам факт обращения Иосифа к силе государства, а мотивация этого поступка.

Сторонники новгородско-псковской ереси, против которых и направлено было возмущение Иосифа и других представителей церковной иерархии, выступали с ветхозаветной идеей единого Бога, тем самым разрушая тайну Святой Троицы. По мнению Иосифа, неверие в единосущную Троицу — не меньший грех, нежели убийство, и является преступлением не только против церкви, но и против государства, поскольку подрывает самые основы самодержавной царской власти и идею «симфонии» церкви, власти и личности.

Понять эту мысль Иосифа трудно, если не обратиться к спорам вокруг понимания сущности Троицы в православии и католицизме, в восточном и западном христианстве. В раннем христианстве сложились две крайние точки зрения на тайну Троичности. Одна — арианство — разделяла Троицу на три отличных друг от друга существа, среди которых единым и единственным Богом является Бог-Отец. Для Ария всякое возникновение, все, что имеет начало своего бытия в другом, противоречит божественной неизменности. Поэтому и творение мира, и рождение Христа происходят во времени, "из не-сущих". Признавая только две реальности — Вечность и Время, Арий проводил непреодолимую черту между тварным и нетварным, причем сотворенными оказываются и Сын, и Дух, радикально отличные от божественного Отца. Умаление личности Христа означает умаление и человеческой личности, поскольку закрывает для нее путь к обожению, к активному творческому участию в своем спасении, делает бессмысленной саму общественность. Такое понимание отношений между Богом и человеком, построенных по принципу субординации, лишено всякого оттенка символизма, столь характерного для восточного богословия.

Ведь если даже Христос "из не-сущих", то что говорить о человеке, пусть даже и облеченном полнотой мирской власти. Царская миссия, с этих позиций, чисто человеческая, эмпирическая и держится лишь на праве сильного, по примеру всемогущего Отца, но, без реального его участия.

Как пишет Г. Флоровский, "Арий был строгим монотеистом, своего рода иудаистом в богословии".[127] Не случайно, что новгородская ересь XV века, питавшаяся идеями арианства, получила в истории название ереси «жидовствующих». Ветхозаветный монотеизм, принципиально несовместимый с идеей церковной организации, в то же время — и на это справедливо указывал Иосиф — был направлен и против особого церковного чина, царя, грозил полной профанацией символизма власти.

Противоположным, но только по видимости, учением о Троице был унитаризм, получивший свое законченное выражение в «модализме» Савеллия. "По Савеллию, Бог — безликая сущность, различным образом являющая себя миру. Три Лица суть лишь три последовательные модусы действий, три проявления в мире одной и той же монады".[128] Первичной оказывалась природа Бога, общая всем Лицам, сами же лица — Отец, Сын и Дух — превращались во взаимосвязи внутри этой единой природы, сущности, в соотношения, которые «разнообразят» это первичное единство. По словам В. Н. Лосского, "западная мысль в своем изложении тринитарного догмата чаще всего отправлялась от единой природы, чтобы прийти к Лицам",[129] что и нашло свое выражение в католической формуле «филиокве» — исхождение Духа Святого и от Сына. Обосновывая единство Лиц Троицы прежде всего общностью их природы, католицизм в общественной жизни абсолютизировал общую всем людям божественную природу человека. Отдельный индивидуум выступал в этой концепции как «персона», носитель общих родовых качеств, атрибутов. Начало уникальной, неповторимой и несравненной личности было заменено сухой конструкцией внешних свойств, выражаемых понятиями и часто встречаемых у других индивидуумов. Идея особого, личностного призвания к осуществлению своего, особенного от других образа Бога, который и можно «уловить» в себе только в личном общении, во взаимности, аналогичной взаимному общению ипостасей Троицы, в «раскрытости» себя миру, — эта идея на Западе получила характер безличных юридических отношений между индивидами по аналогии с отношениями Лиц внутри единой природы Бога в савеллианстве.

Идея "естественного права" словно переводит на язык юриспруденции унитаристское понимание Троицы: общая всем людям Божественная природа ("естественные" врожденные права человека) разнообразится равноправными, отрицающими сам иерархический принцип, отношениями между индивидами. Власть в таком обществе безлика и строится на договоре. Единоначалие в "естественном праве" рассматривается как досадное исключение из формально-эгалитарных принципов общественного устройства и последовательно урезывается, ограничивается "обществом".

Естественно, что савеллианство и его отголоски в лице католицизма были для русского средневекового сознания и мироощущения в целом еще более неприемлемы, чем арианство, сохранявшее все же монотеистические формы. Иосиф Волоцкий, требовавший для новгородских еретиков пыток и казней, и Нил Сорский, эти казни осуждавший, расходились в ощущении степени опасности арианских идей для русского общества и православия, но в отношении к римской теократической идее, к западному "анархизму духа" были едины.

И созерцательное, и деятельное направления в русском исихазме опирались на тринитарное учение восточных отцов церкви, которые видели в Лицах Троицы одновременно и различие, и единство, "поскольку они относятся к Отцу, Который и есть Начало и «воссоединение» Троицы".[130] Греческие отцы в своих размышлениях о Троице отправлялись от конкретного созерцания Лиц к их общей природе, к обнаружению в каждой Ипостаси Божественной природы во всей ее полноте.

Догмат троичности для православия не является чем-то абстрактным, не сводится только к факту личной веры. Энергийное самовыявление Троицы в мире сущего предполагает отражение в социальной действительности подобия тринитарного принципа. Однако, в силу греховной расколотости мира, можно говорить лишь о большей или меньшей тенденции к тринитарному устроению общества, об идеальных представлениях, а не о реальном состоянии вещей. Русскому сознанию, в духе греко-восточного учения о Триединстве Божественных Лиц, свойственно видеть в каждой личности своеобразное, уникальное выражение общей всем Божественной природы. Каждый человек — особенная форма, «имя» Божественной энергии в мире. Нормальное состояние личности, к которому надлежит стремиться, — когда вся полнота этой энергии содержится в личности. Такое состояние в Троице существует потому, что "каждая ипостась раскрывается навстречу другим" и все ипостаси вместе, благодаря своему полному раскрытию в других, "разделяют природу без ограничений", почему эта единая Божественная природа и "остается неразделенной".[131]