Повесть о лесах - Константин Паустовский

- То-то! - сказал Евтей. - Предназначение жизни! Каждое слово имеет свои рамки, а ты, Илларион, видать, мелешь - сам не понимаешь что. Какое, например, мое предназначение? Щи хлебать да махорку курить? Или есть во мне другой смысл?

- Тебе виднее, - пробормотал Илларион.

- Вот и видно мне, - сказал Евтей, - что человек не для себя существует, а для движения жизни. Ты что же полагаешь, что я за одну свою зарплату лес стерегу? Хватай выше! Я хоть и неученый, а котелок у меня варит. Ты скажешь, закон такой, чтобы лес стеречь. Правильно! А кто этот закон выдумал? Человек. Вот я тебя и спрашиваю: для чего?

- Каждому это известно, - сердито ответил Федор. - Любому дураку ясно. Что ты нас спозаранку учишь! - Он в сердцах ударил топором по бревну, косо срезал слой, отшвырнул топор, плюнул и закричал: - Не гуди под руку! Из-за тебя бревно покалечил, старый черт! Нам работа, а ему, видишь, побаски, развлечения! Профессор какой! Иди лес свой стереги. А мы и без тебя управимся, без твоей науки. Небось полено расколоть не может, а суется указывать!

- Это ты еще не подрос - так со мной разговаривать, - спокойно ответил Евтей, затоптал самокрутку и встал. - Я те покажу, как дрова умею колоть.

Он обернулся к Иллариону:

- Давай топор!

- Чего ты?

- Топор давай, говорю! Надо спесь с Федора малость сшибить.

- Это как? - спросил озадаченно Федор.

- А вот так! По часам. Часы есть? - спросил Евтей у Леонтьева. - Ты гляди, сколько кто из нас за полчаса стешет. А потом проверим по мерке и на глаз, у кого чище работа.

- Это ты брось, друг, - строго сказал Федор. - За каждое бревно я в ответе - не ты. Ты мне здесь игру не устраивай! Здесь не ярмарка.

- Значит, смущаешься? Не осилишь?

Федор мельком, но презрительно посмотрел на Евтея:

- Ох и распетушился ты, дед! Прямо наскакиваешь.

- Я не таких плотников, как ты, переплевывал, - сказал Евтей и снял старый пиджачок. - Знаменитости из себя не строй.

- Проучить тебя надо, вот что! - гневно ответил Федор. Только потому и берусь. Ну, давай! Становись!

- Вот-вот! - закричал Евтей, засучивая рукава рубахи. Давай!

Он поплевал на руки, подбросил топор, поймал его на лету и звонко ударил по дереву. Полетели смолистые щепки. В ту же минуту ударил и Федор.

Чем дальше, тем яростнее работали Евтей и Федор. Щенки летели все чаще. Одна из них больно ударила Леонтьева по руке. Он отступил. Илларион, приоткрыв рот, смотрел на Евтея.

Федор бил стремительно, нахмурившись, дышал трудно, со свистом. Евтей ухал и покрикивал:

- Так-то, касимовские! Так-то!

Леонтьев следил за этим стремительным состязанием. Стук топоров все учащался, сливался в тугую дробь. Леонтьев не сразу заметил, что позади собрались рабочие и подошли Баулин и Мария Трофимовна.

- Крой! - кричали рабочие. - Крой, Федя! Не отступай!

- Нас не перекроешь! - хрипел Евтей.

- Ну и чешет старик! Вроде мотор!

Рабочие хохотали.

Баулин потянул за руку Леонтьева, но тот только замотал головой, - он не отрываясь смотрел на часы.

- Стой! - закричал Леонтьев и поднял руку. - Стой! Время!

Стук топоров оборвался. Евтей тщательно вытер рукавом потный лоб и сплюнул. Федор отбросил топор и дрожащими пальцами начал свертывать самокрутку.

- Вот, товарищ начальник, - сказал, отдышавшись, Евтей и обернулся к Баулину, - глядите, кто больше да лучше стесал. Ваше слово решительное.

Все притихли.

- Чего там смотреть! - хрипло сказал Федор, ни на кого не глядя. - И так видно. Твоя взяла, дед. Удар у тебя верный.

- Давай руку! - воскликнул Евтей. - Я хоть и стар, а кое-чем располагаю.

Евтей и Федор протянули друг другу руки.

- Вот и хорошо! - засмеялся Евтей. - Я тебе отныне мешать не стану. Ни-ни! Ни капельки! Ты, Федор, своего дела, конечно, артист, только больно горяч.

- Ладно уж! - согласился Федор. - Приходи-ка к завтрему. Еще раз померимся.

- Прийти можно. Мне вот охота и с Илларионом схватиться.

- Куда уж там! - смущенно пробормотал Илларион. - Мне бы свою норму обтесать - и то спасибо.

- Неужто меня не осилишь? - спросил Евтей.

Илларион снял шапку, поскреб в затылке, подумал:

- Это как сказать... Может, и осилю.

- Куда тебе, Илларион! - снисходительно заметил Федор. - Против меня ты куда слабже. Не срамись.

- Это как сказать! - повторил Илларион. - Может, я и против тебя срамиться не соглашусь. Ты не суди, что я с наружности квелый. Я такой с малых лет.

- Растравил старик плотников, - сказал Баулин Леонтьеву, когда они вместе с Марией Трофимовной подошли к реке, чтобы посмотреть, как копер заколачивал в дно реки сваи. - Такой задиристый, черт, никому не дает покоя!

Поглядев, как работает копер, Мария Трофимовна пошла вниз по берегу реки. Евтей доложил вчера в лесничестве, что километрах в четырех ниже плотины, на девятом кордоне, есть свежие бобровые норы. Надо было их осмотреть и отметить.

Леонтьев отправился вместе с Марией Трофимовной. Стук топоров вскоре затих и сменился стуком дятлов и журчанием воды около коряг. День был яркий, прохладный в тени. С листьев орешника брызгала роса. Река уходила в лес крутыми поворотами. На рудых песчаных ее берегах над омутами густо цвел меж сосен розовый вереск.

Долго шли молча - Мария Трофимовна впереди, Леонтьев сзади. Несколько раз Мария Трофимовна оглядывалась на Леонтьева, и он каждый раз усмехался про себя: вот он, простой объездчик, сопровождает Марию Трофимовну по своему кордону, и она каждую минуту может сделать ему замечание.

Так оно и случилось. Мария Трофимовна остановилась и сказала:

- Что ж это вы? Не заметили бобровых нор на своем участке? Евтей вас опередил. Вроде как Федора.

Леонтьев пожал плечами и промолчал.

- Посидим здесь на берегу, - неожиданно сказала Мария Трофимовна. Какая тут теплота! И тишина...

- Сказочная река, - сказал Леонтьев, садясь рядом с Марией Трофимовной.

- Да... сказочная.

Мария Трофимовна помолчала.

- Вы скоро уедете?

- Недели через две. Стерлигов выздоровел, на днях возвращается.

- А почему бы вам не остаться? Поживите у нас в лесничестве.

- В Ленинграде дела.

- Странно, - промолвила Мария Трофимовна. - Совсем вы не похожи на делового человека.

- Да я и не деловой, - засмеялся Леонтьев. - Я не так выразился. Просто в Ленинграде у меня работа. Времени у меня впереди мало, а я не сделал еще и половины того, что хочу... и могу, - добавил он неуверенно. В конце концов писатели не принадлежат себе. Они принадлежат всем.

- Значит, и мне? - спросила Мария Трофимовна и улыбнулась.

- Отчасти и вам.

- А я думаю - наоборот, - ответила Мария Трофимовна, глядя ему прямо в лицо потемневшими глазами.

- Я не совсем вас понимаю, - сказал Леонтьев. - Что "наоборот"?

- Как же не понимаете? - вполголоса, почти шепотом, ответила Мария Трофимовна, все так же глядя на Леонтьева. - Вы чуткий, хороший человек и не замечаете самых ясных вещей. Не вы принадлежите людям, а иные люди принадлежат вам. Вас, должно быть, много любили в жизни?

Мария Трофимовна ждала ответа, но Леонтьев промолчал.

- Конечно, любили, - сказала Мария Трофимовна. - Да и как вас не любить! - добавила она и покраснела.

- За что? - спросил Леонтьев, тут же понял, что не надо было спрашивать, смутился.

- Ни за что. Просто за то, что вы есть на свете.

Мария Трофимовна быстро наклонилась к Леонтьеву, взяла его руки, прижалась к ним пылающим нежным лицом, вскочила и быстро пошла, не оглядываясь, вдоль берега.

Вечером Леонтьев возвратился к себе на кордон. На столе лежал томик Лермонтова, тот, что Мария Трофимовна взяла у него после лесного пожара. Значит, она приходила на кордон.

Леонтьев перелистал всю книгу по страницам, но ничего не нашел - ни записки, ни подчеркнутых у Лермонтова строк. Он подумал, что все равно эту книгу отдаст Марии Трофимовне насовсем.

"Вот и все! - сказал про себя Леонтьев. - Эх ты, чуткий, хороший писатель! Неласковый ты человек, вот что!"

Он подошел к столу, где лежала рукопись его нового, неоконченного рассказа, медленно изорвал ее на клочки и без всякого сожаления выбросил в печку. Ему стало легче на душе, будто, наказав самого себя, он снял со своей души великий грех непонимания чужого сердца.

ЛЕНИНГРАДСКИЕ ПАРКИ

Квартира профессора ботаники Петра Максимовича Багалея на Аптекарском острове, в Ленинграде, отличалась многими хорошими качествами. Она выходила окнами в Ботанический сад, в ту его часть, которая была закрыта для посетителей. Поэтому в квартире всегда было тихо и в комнатах стоял зеленоватый полусвет от листвы.

Комнаты были заставлены таким множеством вазонов с цветами, ящиков с рассадой, плошек, где выращивались редкие растения под стеклянными запотевшими колпаками, что казалось, в квартире столько же зелени, сколько и в саду, за ее стенами.

Самой интересной комнатой был, пожалуй, кабинет Петра Максимовича, с низким потолком и множеством одинаково переплетенных книг. Петр Максимович любил поражать по вечерам гостей и студентов одним приемом. Он вводил гостя в полуосвещенный кабинет, приглашал садиться в кожаное кресло и незаметно зажигал ослепительную люстру.