Метафизическое кабаре - Мануэла Гретковска

— Ну-ну. «Клитор иудаизма, оргазм христианства».

— Что?

— Название двухтомного религиозно-сексуального исследования о влиянии Старого и Нового Завета на мышление Фрейда в свете Захарии, то есть Каббалы.

— ???

— Там доказывается, что Фрейд ничего нового не выдумал. Ему везде виделся эротизм, каждый поступок он рассматривал в сексуальном контексте. Вожделение сына к матери и так далее. Все это есть в Каббале. В символической форме, разумеется. Фрейд отошел от веры и мучился по этому поводу комплексами. Вот у него и произошла проекция комплекса вины на сферу десакрализованного мира, то есть на психологию. Он сам стал раввином нового психоаналитического учения. Этот тип поведения называется сверхкомпенсацией.

В Каббале считается важным вернуться в состояние изначальной целостности. Соединить то, что разделено. Мужское с женским. Язык Каббалы эротичен, как в романах. Король должен воссоединиться с королевой. Королеву в зависимости от ритуала именуют матерью, сестрой, возлюбленной. Король-отец* должен воссоединиться с любимой дочерью, мать с сыном, и это не кровосмесительный эротизм, а эзотерика. Для Фрейда религия десакрализовалась, он сам себя изгнал из детского рая, в котором благодаря вере предков не было противоречий, страдания и чувства вины. Тоской по потерянному раю целостности он наделил истеричных пациентов. Там, где нет ритуала и обрядов, начинается истерия, то есть индивидуальный фольклор, создаваемый каждым из нас.

— Какое отношение все это имеет к Бебе?

— Если бы мы жили в нормальное время, две тысячи лет назад, например, Фрейд был бы набожным человеком, стремящимся воссоединиться со своей матерью-душой, Беба — жрицей Астарты, то есть храмовой проституткой, ты совершал бы с ней обряд, и тебе в голову бы не пришло влюбляться.

— Беба не проститутка, а девственница и артистка.

— А я что говорю? В храме искусства она оделяет зрителей своим божественным даром, то есть талантом. И относись к Бебе так, как она того заслуживает, держись от нее подальше, ты можешь ей навредить, склоняя к вульгарной обыденности. Беба талантлива, а ты своими амурами хочешь лишить ее святости призвания, подменить ее талант талантишком. Чти свою Бебу, никто тебе не запрещает, покупай цветы, шампанское, отдавай поклоны и аплодируй в кабаре. А с жениховским букетом стартуй в направлении другой барышни, которая Küche, Kinder, Kirche. Сам понимаешь, как у личности талантливой, то есть неполноценной, у тебя нет другого выхода.

— Но я люблю Бебу.

— Я слышу, уже десять минут слышу, а вот ты меня слышишь?

— Ну и что с того, что слышу, — волновался Вольфганг. — Ты меня все равно не понимаешь. Любовь, страх необъяснимы. Чувства возникли, когда мозг наших предков еще не был прикрыт корой, когда еще не было человеческого языка и мышления. Поэтому люди чувствуют вожделение, радость, печаль, иногда сами не зная, почему, ведь мы понимаем то, что можно высказать, объяснить, проанализировать, а когда возникли чувства, мы еще не умели говорить.

— Извини, я должен прерваться, меня зовут ужинать.

— Позвони мне потом.

— От вечера пятницы до вечера субботы я бездействую, мне нельзя даже набрать номер телефона. Шаббат, мой дорогой, заслуженный отдых, чего и тебе желаю. Увидимся завтра ближе к ночи в Кабаре.

*

*— Мой отец был портретным цирюльником на Сицилии. — Гиги потушил сигарету в бокале вина. Белый скрученный утопленник всплыл на поверхность красной взвеси, выдыхая последнюю струйку дыма. — Отец унаследовал профессию от деда, дед — от прадеда и так далее, параллельно поколениям славного рода князей де Салина, наследующих титул герцогов Калабрии, Палермо и Неаполя. Цирюльники из моего семейства подрезали кудри портретам князей де Салина. Хорошо выполненные портреты живут собственной жизнью. Как у покойников растут какое-то время ногти и волосы, так у талантливо изображенных князей де Салина выбивались из-под париков пряди, росли жесткие бороды, у княгинь — буйные кудри, бледные ногти. Это странное, почти невероятное явление можно объяснить жарким климатом Сицилии. Портреты, украшающие длинную картинную галерею замка Доннафугата, целый год находились на солнце. Переходя за отцом от картины к картине, я учился подшлифовывать княжеские прически, учился живописи. Я еще чувствую в пальцах разницу между переплетением тяжелых, жестких черных волос княгини Кончетты, умершей в семнадцатом веке, и тонкими мышиными прядками ее правнука Родриго, сына лорда Сассекса. Я наизусть знаю прозрачные острые ногти, торчавшие с портретов, которые я ежемесячно подрезал* и укорачивал серебряной пилкой. Род князей де Салина угас в конце девятнадцатого века, о чем можно прочесть в книге «Леопард», написанной князем Джузеппе Томази ди Лампедуза. Наследники рода де Салина, желая сохранить традицию, продолжали платить моему семейству, зарабатывающему искусством портретных цирюльников.

*

*Сутин уничтожал свои картины, резал их, полосовал бритвой. Ему позировали мертвые петухи, мясные обрезки, развешанные на крюках в мастерской для того, чтобы стали рыхлыми и приобрели цвета гнили. Нет более экспрессионистично изображенного мяса, чем на картинах Сутина.

Прибыв в Париж в 1912 году*, Хаим Сутин много лет жил в нищете, пока не стал признанным и богатым художником. Когда он был уже знаменит, его мастерскую начали осаждать баронессы и миллионеры, снобы, коллекционирующие знакомства с богемой. Сутин мог требовать за свои картины любую цену. Вместо того чтобы продавать созданное, он уничтожал только что написанные полотна, раздирая их в клочья. Безумие? Одержимость совершенством? Или просто нервное истощение организма, разрушенного недоеданием и чахоткой, приступами истерии реагирующего на малейшие смены настроения? Еще и еще раз интерпретируется невротическая личность художника. Детство Сутина прошло в минском штетле. Отец его был бедным еврейским портным, работавшим целые дни, чтобы прокормить семью из четырнадцати человек. Хаим в девятнадцать лет бежал из гетто в Париж. Его новой религией стала живопись. Полосуя ножом еще липкие сухожилия картин, он хотел спасти чистоту мира, как резник при кошерном забое благословенным ножом перерезает горло животным, чтобы их медленно вытекающая кровь очистила мир от злых сил.

*

*В 1918 году в Париж приехал русский часовщик. Он открыл мастерскую в Латинском квартале, на углу Bucci и Saint-André-des-Arts. Русский часовщик вскоре стал известен тем, что мог починить любые часы. Ему приносили обветшавшие, ржавые и погнутые механизмы, а он превращал их в тикающие, вызванивающие куранты, безделушки. В тесную, грязную мастерскую часовщика-чудотворца стали заглядывать клиенты все богаче. За слитки золота часовщик мог переводить заржавевшие стрелки так, что они касались прошлого. Он молча брал от богачей в мехах и перстнях деньги, золото, а взамен отдавал им исправленное время*. Часы, идущие вспять, от русского бородатого часовщика, хмуро глядящего из-под глубоко надвинутой шапки, не произносящего ничего, кроме какого-то неясного «ну-у-у», стали ценнее золота. Часовщик продавал их все дороже, пока не продал свою душу и не исчез.

*

*В сиенском Palazzo Publico есть картина 1340 года художника Амброджо Лоренцетти, изображающая старость мира. Дряхлость il mondo воплощают не скелеты, не мрачные старцы с косой. Природа на картине весенняя, кокетливо-соловьиная. В том, что со дня Сотворения прошло уже много времени*, можно убедиться, глядя на небо, прикрывающее пейзаж; оно ржавое. Лазурь пронизана пятнами ржавчины.

*

*— Господа, прошло уже мною времени, — Гиги поднялся со стула, — с того дня, когда Христос спас нас. Это большое чудо. Но кто нас спасет теперь? — он выжидательно посмотрел на Джонатана и Вольфганга, пьющих вино.

— Сядь, Гиги, — Вольфганг придвинул ему стул, — Христос спас нас от нас самих, видно, ничего больше он сделать не мог, оставь его в покое.

— Нет-нет, — Гиги хотелось говорить еще. — О Марии Магдалине сказано, что ей многое простится, потому что она возлюбила много, а вот ее любили? Любим ли любящий? — обратился он к побледневшему лицу Вольфганга.

Джонатан, видя нежную улыбку меланхолии, появляющуюся на устах немецкого студента, саркастически выразил свои сомнения:

— Многое простить блуднице — это не фокус, а вот простил бы ей Иисус прелюбодейство, если бы она была его собственной женой, а не женой ближнего? Давайте сменим тему, к нам приближается Беба с каким-то франтиком.

Между столиками шла Беба в ореоле розовых перьев боа. Стоящие на дороге стулья и обожателей раздвигал перед ней пожилой господин, облаченный в черный костюм. Беба приветственно протянула руку, затянутую в длинную кружевную перчатку, скрепленную подвязкой. Гиги, Вольфганг и Джонатан одновременно поцеловали перчатку там, где очутились их губы: в запястье, пальцы, локоть. Изысканный господин, сопровождающий Бебу, закутал ее в меха и заказал всем шампанского.