Наследие Грозного - Лев Жданов

– Бог простит! Покаялся – и ладно! А убит-то кто? Царевич али иной, как сказывали?

– И про то скажу… В другое крест целую, что видел я убиенного младенца… Сугубо приглядывался – и не познал в нем того царевича, который у покойного царя Ивана от царицы Марии Нагих родился! По правде моей – пусть Бог меня судит. И на ней крест сызнова целую!

Взрыв криков пролетел над всей площадью, вырвавшись из тысячи грудей:

– Другой убит в Угличе… Жив остался царевич… Спасен был царевич! Сам теперь Димитрий к нам идет! В Тулу… К царю Димитрию! Все иди…

И закипела площадь, пока один крик не покрыл всех голосов, сливая в себе все возгласы и звуки:

– Жив буди на многие лета царь Димитрий Иваныч! Ж-и-и-в буди!

Двадцать шестого мая явились в Тулу, на поклон Димитрию, все бояре московские, духовенство и дума царская с Василием Шуйским во главе…

А царь по имени, Федор Борисович, с сестрой и матерью были отданы под стражу в ожидании дальнейших событий.

В конце июня состоялся торжественный въезд в Москву нового царя, Димитрия Иоанновича.

А накануне удушена была вдова Бориса Годунова и трехнедельный повелитель московский, юный царь Федор Годунов. Только царевна Ирина осталась в живых и после была насильно пострижена.

Пяти-шести дней не прошло, как по Москве новая весть прокатилась:

– Шуйский, трижды ломавший присягу и клятву, народу приносивший покаяние, Борису изменивший, сына его предавший, – теперь против нового царя, против сына Иоаннова козни завел… Стал слухи непригожие распускать, что не истинный это сын царя Иоанна… Прознал про заговор царь Димитрий – и судить приказал хитрого боярина. Собрал судей из духовного звания, и бояр, и простых людей позначнее. Как те сами решат.

Слухи были вполне верны.

Не успели похоронить труп несчастного Федора и матери его, как только Шуйский увидел, что Годуновы стерты с лица земли, уничтожены именем Димитрия, – он попытался вырыть яму и для самого Димитрия, начал при помощи своих друзей сеять новые вести, баламутить Москву, надеясь, что и вовсе не допустят нового царя въехать в столицу…

Но игра не удалась. И бояре, на поддержку которых надеялся вечный смутьян, слишком устали от безвластия, и народ слишком уверовал в Димитрия.

Уж в Тулу поскакали гонцы, передали новому царю о всех кознях Шуйского. И едва въехал Димитрий в свой дворец, как ему были представлены письменные доказательства заговора, затеянного князем Василием.

– Пусть земля рассудит нас с Шуйским! – сказал Димитрий.

Так и было сделано, 30 июня состоялся этот суд.

Зрелище было совершенно необычное не только для кремлевских палат, в которых веками тянулась твердо установленная, непоколебимая жизнь царей московских, невзирая ни на какие внешние события…

Нет, во всей истории царствующих династий не бывало случая, чтобы победитель-государь явился как бы на суд, стал тягаться с своим подданным, уличающим его в неправом обладании троном.

ДВЕ КАЗНИ

Изменника Шуйского, по обычаям и законам того времени, следовало только обличить в преступлении, представить виновному свидетелей и письменные доказательства, на основании которых он признан предателем, бунтовщиком, – и те же несколько бояр обязаны были вынести ему смертный приговор, который царю оставалось лишь утвердить.

Но Димитрий, знакомый с западными приемами суда и желая, должно быть, выказать не только свое настоящее могущество, но и глубокую внутреннюю правоту, поступил иначе.

Сначала оглашены были перед собранными представителями земли доказательства, выяснившие до конца вину Василия Шуйского, его клеветы на Димитрия, сношения с боярами и простыми людьми для организации ополчений, которые должны были помешать новому царю вступить в Москву или, в случае неудачи, ворваться во дворец и там убить его.

И Василий Шуйский молчанием своим подтвердил, что все обвинения справедливы. Теперь оставалось лишь обратиться к сидящим тут духовным лицам, боярам, выборным от московских жителей и от других городов, которые оказались налицо. Стоило лишь спросить их:

– Чего достоин изменник?

– Смерти! – конечно, был бы общий ответ.

Но вместо такого вопроса выступил Федор Басманов и заговорил:

– Не кончено еще дело, отцы владыки, князья, бояре и вы, люд православный, землею избранный и созванный сюда его царским величеством для решения дела столь важного! Изменяли князья и бояре царям своим, кару несли за то. Но там – дело явное было. Ни соблазну, ни сомнений не крылось ни в чьей душе. Господин и царь наш, государь Димитрий Иванович клятву дал: понапрасну не проливать родной крови, ежели доведет его Господь до престола прародительского. И за вины тяжкие казни не хотел бы, коли есть малая надежда, что загладить может вину свою злодей. А в деле, которое судим теперь, и другое мыслимо. Может, сам не знал боярин-князь, что творил. Может, веровал облыжным, злодейским словам своим. Царя, Богом данного, отпрыск прямой Иоанна поносил, величал «расстригой», Гришкой Отрепьевым называл… Правда, и в грамоте патриаршей много лжи писано было про такого же диакона, Григория Расстригу. И рознились они от бранных грамот, разосланных Борисом Годуновым… Не в одно пели враги царя нашего пресветлого еще и тогда, как вся сила и власть была у них в руках… Но, думать желаемо, что с пути сбился князь-боярин… Вот пускай и ответит: почему царя Расстригой, Гришкой Отрепьевым называли.

– Все тут раней думали, – неслышно ответил бледными губами Шуйский, когда пристав стал понуждать его к ответу.

– Все?! Ответ, достойный первого советника государева… А видал ли князь-боярин в Туле, когда на поклон туда ездил, вот этого человека?

По знаку выступил вперед диакон Григорий, который давно примкнул к войскам Димитрия и шел за ним от Путивля до самой Москвы.

– Видел! – беззвучно, одними губами пролепетал Шуйский.

– А не слыхал ли, как звать его, князь-боярин?

Шуйский только утвердительно кивнул головой.

– Скажи, как звать тебя, – обратился к диакону Басманов.

– Григорием… Юшкой звали в миру, Юрием сиречи. Богданов сын, Отрепьев прозвищем.

– Что же молчишь, князь-боярин?

– Да и я так сказывал… А тут мне все напротив, что иного человека возит за собою царь и имя дал ему – Гришкино…

– Так, ведомо нам и то. Вот теперь к вам, отцы духовные, владыки, речь велит держать государь. Кто из вас знавал сего человека до настоящей поры? Не будет ли такового среди нас?

– Я знаю Григория, – заявил митрополит Крутицкий, – видывал его порою в келье у низложенного патриарха Иова… Так он и слыл: Отрепьев родом, диакон Гришка.

– И я его видывал, – подтвердил слова товарища протопоп благовещенский.

– И я… – И я… – еще раздалось два-три голоса из рядов духовенства.

– Слышишь, князь-боярин! Как дело просто. Стоило пойти тебе да спросить: отцы бы и поведали тебе правду чистую. Не дали бы поносить имя царское… Теперь – другое… Сам же ты повестил народ московский, – вот, недавно еще, – что не царевича убили злодеи в Угличе, что истинный царь идет на Москву, сын Грозного царя, Димитрий Иоаннович…

– Сам, сам, – торопливо запричитал старик, словно почуяв надежду на спасение в этом напоминании после той бездны отчаяния, куда он был погружен за мгновенье перед тем. – Сам все сказывал… И снова крест целовать могу: не признал я в убитом царевича Углицкого. Иным, чужим казал мне он себя… Как думал, так и народу сказал. Вот, пусть царь о том памятует, не судит строго меня, грешного.

– Не царь – земля судит тебя, князь-боярин! Перед Божьим судом стоишь ты, как и сам государь стать готов в каждый миг, по правоте своей! А тут вдруг – сызнова на иное ты речь повернул: самозванием лаял царя! Как же это, князь-боярин? Не молчи. Все может тебе на пригоду быть, слово самое смелое… Только не молчание. Тебе оно смерть принесет, да и дела не раскроет до корени. А государю – только правда и дорога. Говори, князь-боярин: с чего думы свои поизменял? Али только и одно, что сам на трон сесть задумал, как тут послухи говорили?

– Спаси Господи и помилуй… Я уж все скажу… Только бы такой напасти не возвели на меня, на царского верного слугу… Старый я, недужный. Помирать пора, не о бармах царских, не о тяготе такой умышлять… О-ох… Испить бы. Уж все поведаю…

Отпив из ковша, который подал ему пристав, Шуйский медленно заговорил:

– Вот так думалось: Бог счастья послал! Царь крови Иоанновой к нам идет… Спас его Господь. Я так народу и говорил, чтобы замирились все, брат бы на брата войною не пошел. Это – первей всего, по мне. Тихо бы да ладно бы все было в царстве нашем богоспасаемом… Вот… И в Тулу срядился. И грамоту подписывал, кою дума боярская постановила полякам послать: что истинный царь у нас объявился, Димитрий Иоаннович… Вот… А тут, как съездил в Тулу… поглядел… Уж не посетуй, государь… все скажу… Лукавый меня попутал… Гляжу: мало лицо царское схоже с тем, какое у младенца, у царевича Углицкого видел, еще до убиения… когда на Москве с покойным Иваном царица и царевич проживали. Того не помыслил, старый, что с годами и лик меняется… Взяло меня сумнение… А тут, на Москве, – новые речи: как мог уцелеть столько лет царевич? Кто порукой? Може, тот мертв давно, а вороги чужим подменили? Вон, слышь, Литву с собой, ляхов ведет новый царь… Веру отнять старую, отцову задумал… Новую, ляшскую, навязать думает… Прости, государь, говорю, как сам велел… Всю правду истинную… Вот и я всколебался… Стал за людьми говорить… И в том – вина моя… И писал… А как прослышал, что хотят братья на братьев войной пойти, рать собирают, чтобы к Москве царя с его полками не допустить, тут, души людские жалеючи, – иное присоветовал: впустить лучше царя… Да ежели правда, что клеплют на него… Лучше ж пусть малое число душ загинет, мол, меньше бы крови пролилося, ежели бы тут что случилось с царем да с ближними к нему, с ляхами с его… Каюсь и милости прошу царской…