Люблю и ненавижу - Татьяна Москвина

И уже начинаешь думать, что наилучшим выходом для Олега Меньшикова было бы срочное поступление в труппу Малого театра, ежедневные репетиции по графику, строгое подчинение режиссеру, общение с равноправными коллегами (а не с молодняком, нанятым в собственную антрепризу), добросовестная работа на общий результат. Короче говоря, ОСВОБОЖДЕНИЕ ОТ СВОБОДЫ. Служение вместо пустоты. Дисциплина – вместо произвола…

А что же молодые? – спросите вы меня. Отвечу, как в анекдоте про счастливое будущее – мы-то не доживем, молодых вот жалко. Свежо сыграть одну-две роли – это хорошо, но мало. Речь ведь идет о том, чтобы у актеров на ладонях вовсе не исчезла линия судьбы. Линия ума. Линия сердца. Линия Аполлона, наконец, если вы не окончательно еще забыли, что театр проходит по его ведомству – ведомству Гармонии!

В любом талантливом человеке есть частичка того вещества, из которого когда-то создавался мир. Если она на месте, если приращивается и расходуется верно, этот человек обязательно счастлив. Эту частичку невозможно ни купить, ни продать – только получить и сохранить, или рассеять, погубить. И тогда человек обязательно несчастлив. Перед этой малюткой, которую и глазами не увидеть, и на весах не взвесить – меркнет все золото мира, все шумы успехов и нравы всех времен.

Может, единственная польза от свободы – в том, чтобы свободно выбрать свое служение.

2002–2003 гг.

Ничего нет лучше хорошей погоды

(«Папино кино» и отечественная культура)

Прогуливаясь по лесу и невольно любуясь величественным видом какого-нибудь почтенного, хорошо пожившего дерева, рассеянный дачник редко обращает внимание на явные следы его жизненной драмы. А ведь они всегда тут, в древесной плоти. Присмотришься – и видишь, что уже на заре юности, нынешнее почтенное дерево придушило россыпь более слабых, рядом поселившихся сородичей; что в зрелом возрасте рассорилось с параллельным, слившимся стволом и выгнало того в сторону; что крупная ветвь, на которую ангел роста возложил большие надежды, засохла… но в итоге – все равно победа, явная и бесспорная по законам леса.

Законы социального леса столь же снисходительны к простой, эпической победе силы, упорства и неизменного приращения «плоти» (власти, авторитета, имущества). Если вы, к примеру, встречаете свой семидесятипятилетний юбилей не больным и нищим стариком, а в теплом концертном зале, с друзьями, учениками и правительственными телеграммами, то вы – удачник жизненного сна.

Когда я начинала свои критические опыты, рассуждения об искусстве (прекрасное, возвышенное занятие, достойное философов и поэтов!), то положила себе за правило никогда не отзываться о творчестве людей, старше шестидесяти лет. Мне казалось – это бессмысленно. И это, действительно, чаще всего бессмысленно, если всюду непременно искать «свершения» и «достижения». Но вот сменив угол пристрастного зрения и предоставив миру идти так, как задумано о нем, можно обнаружить прямо-таки сокровищницу смыслов. В том числе и в творчестве почтенных работников искусств…

Традиционное русское внимание к мучениям художника в современной ситуации начинает вытесняться рядом нехитрых догм интернационального менеджмента.

Скажем, всякий известный, раскрученный брэнд обязан держать стандарт. Покупая водку или башмаки или черта в ступе известной марки, потребитель должен получить именно то, на что он рассчитывал, товар неизменного качества. В некоторых областях культуры, требующих честного натурального образования и мастерства, так и происходит. Цирковые артисты высокой квалификации, передовики балета, знаменитые исполнители классической музыки, как правило, держат стандарт.

Любой кинорежиссер, снявший приличный фильм, попадает в ситуацию, когда он автоматически считается чем-то вроде хорошей фирмы, которая обязана отныне и вовеки веков не вязать веников, а строго держать заявленный стандарт. Такой стандарт есть у каждого известного режиссера. Что бы он ни снял, всякий будет вспоминать тот, главный фильм, фильм-стандарт (их не меньше одного и не больше трех, остальные идут как «тоже хорошие», «да, неплохо, но не – (и называется тот самый фильм»). Кому неизвестно, что для Тарковского это «Андрей Рублев», для Гайдая – «Кавказская пленница» и «Бриллиантовая рука», для Германа – «Мой друг Иван Лапшин», для Михалкова – «Неоконченная пьеса для механического пианино», для Рязанова – «Берегись автомобиля» и «Ирония судьбы», для Масленникова – «Приключения Шерлока Холмса», для Киры Муратовой – «Долгие проводы», для Говорухина – «Место встречи изменить нельзя», для Петра Тодоровского – «Военно-полевой роман» и так далее. Свой «фильм-стандарт» есть даже у тех режиссеров, что обычно не подлежат рассмотрению в категориях искусства – скажем, у Юнгвальда – Хилькевича это «Три мушкетера», а у Дмитрия Астрахана – «Ты у меня одна». Ложность такого восприятия кино заключается в том, что за стандарт принимается наивысшее достижение режиссера, которое возникло из тысяч обстоятельств и которое он и хотел бы повторить и воспроизвести, но увы. Он и не знает, как и почему вышел у него фильм, который ему всегда будут припоминать. Он на это и не рассчитывал, поскольку фильм доделывает публика, и пока она не вдохнула в экран свое жаркое «Да!», ничего решительно неизвестно. Идет время, и со стороны воспринимающих искусство пассивных деятелей культуры бывает, что нарастает какое-то загадочное неудовольствие, какая-то сердитость на упрямого режиссера, который ведь ясно показал, что может делать отличные картины, а вместо этого делает другие картины, иногда весьма сильно расходящиеся с личным – отличным стандартом. Ведь он умеет, почему тогда не делает так же хорошо, как было? Значит, он испортился? А если он испортился, может, нам следует его выкинуть?

Идея обязательного соответствия заявленному стандарту враждебна идее почтенности. Долго ли коротко ли, но, идя сказочной русской тропой, мы все-таки выработали свой канон почтенности для каждого вида искусства, и он исполняется. Выработался и тип почтенного режиссера, с определенным раз и навсегда кругом художественных задач и приемов. Интересно, что канон почтенности соблюдается режиссерами, имеющими в своем мироощущении много общего.

Попросту говоря, это победители, удержавшиеся на плаву, удачники жизненного сна. Удачливость и победительность их нисколько не случайна, а как бы ниспослана и гарантирована.

Скажем, в последних картинах Эльдара Рязанова («Старые клячи», «Тихие омуты») никак не возможно обнаружить следы художественности. Ну и что? Ведь это он написал гимн «У природы нет плохой погоды», он, в отличие от режиссеров-безбожников или режиссеров – фарисеев, обнаружил и обнародовал свою истинную веру: веру в дары природы, которые следует принимать всегда с благодарностью. Это целая, можно сказать, натурфилософия. Природа по Рязанову непостижима, всемогуща, владеет миром и по сути неотличима от Фортуны (от той Фортуны, о которой поет первый и последний хор «Кармина Бурана» Карла Орфа – «О Фортуна, повелительница мира!). А потому, кто угодно может оступиться от Рязанова – высокомерный критический разум, демоны творчества или шаловливые Музы, которые что-то вечно нашептывают художникам – но не природа. Она не оставит своего поэта и будет внимательна и благосклонна к нему.

Пользуясь терминологией Томаса Манна, который делил всех художников на «детей духа» и «детей природы», можно констатировать: в отечественной кинорежиссуре положение «мудрых отцов», управителей, вещунов и патриархов могут занять и занимают только, исключительно «дети природы». Тревожные и бунтующие «дети духа» до положения патриархов просто не доживают (не пользуясь санкциями благосклонной природы и взаимодействующей с ней или слившейся с ней Фортуны). Бывает, что какое-то «дитя духа» по количеству художественных произведений и прожитых лет имеет все права на известное общественное положение – но оно его никогда не получит. Пожалуйста, пример – судьба Киры Муратовой, которую никакими усилиями влюбленных критиков не удается поместить в кинематографический «истеблишмент», и она так и ходит чуть ли не в молодежных бунтарях. На язвительном и неправильном облике этой более чем странной женщины с разросшимся непомерно духом всегда остается некая тень «сомнительности», и любой настоящий патриарх нашего кино охотно скажет, в чем эта сомнительность – «она не любит жизнь», говорят отцы и моргают.

Но этого не может быть, волнуетесь вы, человек так упорно работает, так заботливо подбирает лица в свои фильмы, так вдумывается в действительность и так к ней внимателен, как же он не любит жизнь – а секрет в том, что под «жизнью» отцы понимают обычно их тайное божество, природу-Фортуну, которой следует подчиняться без рассуждений, с благоговением и благодарностью. Это божество – не для Киры Муратовой. Ее дух-руководитель, честный, строгий, критический и насмешливый, скорее сродни отчасти тому, что мучил А.П.Чехова. Но он, этот дух, нисколько не озабочен проблемами выживания и достижения общественного положения, «патриаршеством». Его питомцы не переменяют по десять раз жен или мужей, не играют в теннис с президентами (как правило, вообще ни во что не играют), не хвастаются перед друзьями купленными дачами, они вообще несильно укоренены в жизни, сопровожденной горестями и болезнями. Их любят, но не почитают.