Цареградский оборотень. Книга первая - Сергей Смирнов

Княжич Стимар стал похож на своего отца, Хорога, как если бы князь-воевода со дня своего совершеннолетия вдруг перестал стареть и питался бы с той поры только медом диких пчел и летучей осенней паутиной.

— Вину себе и роду своему сотворил князь Хорог, — сказал Богит, едва поспевая к вратам кремника и движением руки уже издалека отводя в сторону острие копья, направленное в невиновного княжича.

— Вину роду своему сотворил князь, — повторил Богит и теперь, уже на исходе всматриваясь в озеро времени и видя в его глубине другой, далекий день, когда он и вовсе не поспел к вратам кремника, к порогу княжьего дома.

Разве обойдешь-обгонишь вороного княжьего жеребца угорских кровей!

В ту осень, минувшую за девять месяцев до рождения третьего княжьего сына, жрец Даждьбожий был уже очень древен. Так был он древен, что ходя по земле, оставлял следы не сверху, а на глубине в один вершок. Уже в ту пору в густой белой бороде Богита можно было выловить рыбешку с птичьей головой, а его посох каждый день обмазывали сметаной, чтобы в него не врастали пальцы всемудрого старика.

И вот в один из осенних дней Богит услышал топот княжьего коня и, прозрев беду, заторопился ко граду.

В ту осень князь-воевода Хорог вернулся с Поля с несказанно богатой добычей. Он ходил на Данувий и вместе с булгарами взял несколько малых ромейских городов.

Задолго узнали на Большом Дыму, что с великой славой возвращается князь. Лунными ночами на полуденной стороне земли часто сверкали золотистые зарницы. То переливалось на возах и телегах взятое у ромеев богатство. Монет по дороге просыпалось несчитанно, а довезли столько, будто не убыло ни одной. До самого снега вся полуденная дорога поблескивала потерянными денарами, как река в летний день, а жадные до всего блестящего вороны роняли с веток звонкий помет.

Гордым вернулся князь, в силе великой.

В Дружинном Доме полагалось ему провести седьмицу, очиститься от безудержной воли, от степной нечисти, посреди Поля завивавшей гривы и хвосты жеребам тройной косою в единый миг и прямо на скаку.

Но и трех дней не выдержал он, как невмочь ему стало без жены своей, Лады. Он сел на коня, покинул Дружинный Дом и подъехал к кремнику. Весь род оцепенел перед самоуправством князя.

— Ныне все искупил, — сказал он князю-старшине, невольно загородившему собой ворота. — Перунова воля дать мне славу на Поле. Чист я от первого дня. И вся моя дружина чиста от первого дня. Ни один из коней не пал. Никого лихорадка не трясла. Мой день ныне, старшина, а завтра — не ведаю чей. Отойди.

Рука его еще не полегчала с Поля — будто малой, отлетел в сторону князь-старшина от одного взмаха в четверть княжьей силы.

Попятились от князя собаки, скуля и прижимая уши. Дымы от кузен, поднимавшиеся в тот ясный день над кремником прямыми столбами, легли в разные стороны.

Трещали и проседали ступени под ногами князя, когда поднимался он в горницу.

А потом, когда он остался наедине с обомлевшей супругой, то в кровле, над горницей, вся расселась щепою князевая слега[48] и свалился сверху на землю один из заговоренных коньков.

Не поспел к кремнику «глас Даждьбожий», не решился остановить князя издали тайным словом, которое больше трех раз в сто лет и произносить нельзя. От того слова остолбенел бы своевольный князь и врос бы по колени в землю. Оставалось бы тогда вырыть его и отнести обратно в Дружинный Дом, где уже без беды, не торопясь, — отлить молоком еще не телившейся коровы. Да все равно до следующей весны ходил бы князь немым и глухим.

Только и увидел старый Богит, подходя к кремнику, как над его вратами покосилась белая турья голова и упал с нее на землю правый рог.

Князь вскоре вышел из кремника с помутневшим взором, и Богит не приметил в его глазах зрачков — только тени бежавших с запада туч.

От князя пахло только что вытопленным из болотной руды железом. Словно отяжелев втрое, он сел на коня, долго не мог тронуть его с места. Потом конь, сдирая копытами сухую кожу с линявшей к осени дороги, двинулся-таки вперед, и князь уехал обратно в лес, ни разу не оглянувшись.

Через девять месяцев, на девятый день травеня[49], пришло время супруге князя-воеводы рожать. Весна удалась очень ранней и теплой. Жаворонки, вернувшись с небес, из ирия, запели едва не с Радуницы, однако оставались висеть так высоко, что никто не мог разглядеть их в небесах, даже тот из сыновей Вита, который с полуденной вежи без труда считал пчел на дальних заречных лугах. Пшеница взошла так густо, что сквозь нее руку к земле было не просунуть, да только едва не от самого корня пшеница сплеталась с сорняком в косу. Вестимо было, как по жатве придется расплетать каждый колос в отдельности, и все ломали головы, что это за невиданная примета. То ли полевика чем обидели, то ли в роду ждать какой-то немыслимой путаницы и нестроения. Даже Богит не ведал, что грядет.

И вот на девятый день травеня стало ясно, что не сможет разрешиться Лада. Плод уперся ногами в чрево и словно бы не желал выходить на белый свет. На огромном животе княжьей супруги алыми жилками выступил невиданный узор, и, если бы ромейские мудрецы в тот роковой час подошли бы к ее ложу на банной лавке, то потом, много поразмыслив, сказали бы, что на чреве княгини показалось, как на пергаменте, все их ромейского царство, видимое разве что только с вышины ангельского полета.

Князь Хорог, помня о предостережениях Богита, задержался в ту весну дома, несмотря на ропот готской дружины. Он стал дожидаться своего третьего сына.

Наконец и сам прозрев близкую беду, он сник и стал смотреть на Богита, как на последнего спасителя рода.

— Вот твой урожай, князь, — без жалости сказал ему Богит. — Не в добрый день сеял, не с верной руки — не добро и пожнешь.

Для трудных родов княгини на берегу реки поставили обыденную баню[50]. Срубили ее по-особому — в реж, с пазами между бревен, так что свет пронизывал ее всю насквозь. Богит велел всем Туровым распустить пояса и развязать все узлы, что найдутся во граде. Распахнули все двери. Раскрыли все клети, короба, сундуки, туеса и бочки. Вывернули мешки. Разодрали надвое последний вытканный холст. Наконец девять раз облили роженицу водой, собранной в березовый туес по течению реки. Ни град, ни река не помогли.

Безропотная, тихая Лада с круглым лицом, похожим на утренний свет уходящей с неба луны, проведала лучше бабок и волхвов свою участь. Когда за стенами наступил полдень, в ее глазах еще только поднимался рассвет, а на побледневших губах уже выпали сумерки. Она попросила Богита войти в сруб и приблизиться к ней.