Страх высоты - Павел Шестаков

Через несколько дней был день рождения Антона. Он ничего больше не говорил о рукописи и старался держаться молодцом. Утром он позвонил в музей и сказал, что хочет провести свой праздник вдвоем, у меня.

Пришел он с шампанским и пирожными и казался совсем обычным, пошутил даже сразу:

— Явился за подарком!

— Сначала раздевайся!

Он разделся. Я была рада, что мы вдвоем, что он со мной, и мне казалось, что нельзя поступить иначе, чем я решила.

— Вот тебе мой подарок.

Он взял пакет и развязал его. Увидел тетради:

— Инна, что это значит?

— Они не должны помешать тебе.

Я видела, как у него задрожали пальцы.

— Я не могу их взять.

— Ты должен. Если мы это напечатаем, будет жить открытие, но одним ученым может стать меньше. А если ты защитишься, открытие останется и ты тоже останешься.

— А твой отец?

— Он поступил бы так же.

— Ты ставишь меня перед страшным решением.

— Нет, я уже все решила сама.

Так я ему сказала.

И Мазин видел, что она говорит правду.

— Он согласился сразу?

Из записной книжки Тихомирова:

"Крошка сын к отцу пришел и спросила кроха: что такое хорошо и что такое плохо?" Мне бы этого папу, который все знал! Человек едет на машине, ему объяснили, что зеленый свет — хорошо, а красный — плохо. Он едет на зеленый, а тут выскакивает грузовик с пьяным дураком за рулем, который не соображает ничего, и для тебя уже неважно, где красный, а где зеленый. Детская книжечка про хорошо и плохо кончилась, ты один на один со своей судьбой. Соображай же быстрее! Может быть, ты еще успеешь свернуть туда, куда не положено, чтобы сохранить жизнь.

Пришла секунда единственного решения. Не хорошего и не плохого, а единственного. Цель — спасти жизнь (или то, без чего дальнейшая жизнь теряет смысл), средства уже не выбираются. Решение вынужденно. А дальше как повезет.

Вынужденно! Вот тебе и проблема — детерминизм и свобода воли. Как приятно писать на эту тему умные статьи! Разбираться во всем на молекулярном уровне. Только на чужом, потому что только в чужих молекулах можно разобраться. "Пожалте, ваши хромосомы. Что там у вас? Ай-яй-яй! Трудно сделать выбор? Как неприятно! Не в порядке ДНК!" Что же делать? Остановить машину в разгар гонки? Взмолиться: простите, я вам не подхожу. Я слабонервный. Я воспитан на положительных примерах! Но я ж не воспитан на них. Я наоборот — воспитан на отрицательных. Тысяча моих пращуров веками мыла лестницу, чтоб по ней поднимались другие. А я карабкался по этой лестнице, как обезьяна, и не остановлюсь только потому, что придется оставить на ступеньках несколько грязных следов. А если меня ткнут в них носом? Не успеют, я буду уже на верхней площадке.

Я чувствую себя злым и хитрым. Это защитная реакция. Не все решения легкие, но лучше поехать на красный свет, чем попасть под колеса".

— Он согласился сразу?

— Нет. Сказал, что возьмет рукописи, чтобы перечитать их сначала…

Инна замолчала, помешивая ложкой кофе. Глаза у нее были очень сухие, тонкая кожа плотно обтягивала скулы.

— Это было началом конца наших отношений. Я не понимала, что, сделав то, что сделала, я привязала его к себе гнилой веревкой. Речь не о том, что я могла его "выдать", а о той подневольной благодарности, которую он не мог вынести. Для него было нестерпимо получить счастье в подарок.

"Ты не представляешь, чем я тебе обязан!"

В первый раз это прозвучало как крик души спасенного человека.

"Ведь я тебе так обязан…"

Второй раз уже звучала усталость.

"Я же тебе обязан."

Появилась ирония.

"Да, да, я знаю, я помню, чем я тебе обязан!"

На этот раз я уловила ненависть.

— Уходи! Ты мне ничем не обязан, — сказала я тогда.

Но до этого было так много мучительного, что я просто не в силах рассказать подробно, как все это было. Может, быть, я виновата сама? Не подчеркивала ли я невольно свое благородство? Кажется, нет Хотя, не окрою, я почувствовала в себе какие-то новые права на него. Нет, не права владения. Скорее что-то материнское. Ему больше мерещилось, чем было на самом деле. Но он страдал этим комплексом, и тут уж ничего нельзя было поделать. Наконец я решила объясниться.

— Антон, ты, конечно, видишь, что мы оба изменились за последнее время.

— Да.

— Почему?

— Ты знаешь это так же, как и я.

— Нет, я не понимаю, что происходит.

И тут его прорвало:

— Не понимаешь? Конечно! Как тебе понять! Ты пожертвовала собой, чтобы спасти, осчастливить меня, а я вместо того, чтобы лизать тебе руки, кусаюсь.

— Ты чудовищно несправедлив!

— Может быть. Но я говорю, что думаю, что испытываю! А я непрерывно мучаюсь.

— Почему?

— Опять "почему"! Сто тысяч "почему"! Хорошо, я скажу. Ты ткнула меня носом в грязь, а не спасла. Я не имел права соглашаться на твое предложение, но я согласился и этим раз и навсегда унизил себя. Сегодня я не уважаю себя сам, а завтра и ты перестанешь уважать меня. Я оказался слюнтяем и убедился в том, что я слюнтяй.

— Ты преувеличиваешь, Антон!

— Таким я себя вижу. Даже назад мне хода уже нет.

— Почему?

— Потому что напечатан автореферат, потому что диссертацию уже читали оппоненты. Сейчас мне остается только всенародно признаться, что я жулик!

— Мне кажется, ты просто переутомился.

— Может быть, ты еще купишь мне путевку в санаторий?

— Чем же это кончится, Антон?

— Не знаю! Меня несет по течению.

— И все дальше уносит от меня.

Тут я, кажется, заплакала.

Он сразу переменился. Перестал кричать. Стал тихим, как побитый пес.

— Инна! Со мной происходит что-то странное. Возможно, я и в самом деле переутомился, заработался. Меня все раздражает, нервирует. Даже ты. Раньше я шел к тебе с огромной радостью, а теперь со страхом. Именно со страхом. Мне тяжело с тобой, непрерывно кажется, что ты презираешь меня. И не отрицай этого. Даже если ты скажешь правду, я сейчас не поверю тебе. Мне будет казаться, что ты утешаешь меня. А жалость для меня сейчас страшнее презрения.

Я не знала, что ответить. Мне было его действительно жалко. Он переживал несомненно. Очень изменился, осунулся.

— Что я могу сделать для тебя, Антон? Мне жаль тебя, но совсем не так, как ты думаешь, а эти слова о презрении — просто дикость. Ты же знаешь, я готова для тебя на все. И всегда была…

Тут он закричал:

— Да, да, я знаю, я помню, чем я тебе обязан!

И на этот раз я уловила ненависть.

Мне стало страшно. Ведь я теряла все:

— Уходи! Ты мне ничем не обязан.

Но как мне не хотелось, чтобы он ушел!

А он встал и ушел.

У меня хватило гордости не останавливать его…

Правда, полный разрыв еще не произошел. Он прислал мне письмо.

Инна, видимо, колебалась, показать ли письмо Мазину, но потом махнула рукой:

— Теперь уже все равно. Я вам и так рассказала слишком много.

И достала еще один конверт.

Мазин открыл его не сразу, подождал, не передумает ли она.

— Читайте! Читайте! — И потянулась к пачке с сигаретами.

"Инна!

Я пишу тебе, потому что не могу не писать. У нас было слишком много хорошего, чтобы ты могла перечеркнуть все это одним словом — "уходи!".

Я ушел, но я все еще с тобой. Тебе достаточно сказать: "Приди!" Я знаю, как тебе трудно это сказать, и не обижусь, если не получу немедленного ответа. Может быть, и в самом деле нам необходима пауза, чтобы прийти в себя, посмотреть на наши отношения с дистанции. Может быть. Я готов и на это.

Сейчас мобилизую остаток сил на защиту Но как только это произойдет, я верю, мне удастся переубедить тебя и себя тоже".

— Я не ответила на письмо, потому что знала, что он уже встречается с этой девкой. Но за день до защиты он позвонил мне домой.

— Инна, это я.

— Здравствуй, Антон.

— Ты знаешь, завтра защита.

— Знаю.

— Если хочешь, я скажу там все.

— Я не хочу этого, — ответила я и повесила трубку.

— Но вы еще верили, что он любит вас? — спросил Мазин с неожиданной резкостью.

Она опустила голову:

— Я такая же дура, как все. То есть, наверно, неправильно сказать, что я верила или надеялась. Это не подчиняется логике. В общем, я не знаю, что бы я сделала, как поступила, если бы…

— Если б Рождественский не нашел тетрадку.

— Да.

— Он сказал, что нашел ее после смерти Тихомирова, но я думаю, что это неправда.

— Неправда. Лучше б он не находил ее. Антон был бы жив. Я не хотела его смерти.

— Неужели вы серьезно считаете себя виновной в смерти Тихомирова?

— Да.

— Но вы не убивали его!

— Ассегаем — нет. Он выбросился из окна сам. После разговора со мной. Я приезжала на машине Игоря.

— Это произошло при вас?

— Нет. После того, как я ушла.

Мазин вздохнул облегченно:

— Слава богу! Вы говорили так убедительно, что я на секунду поверил, хотя это и противоречит фактам.