Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хотя фронт проходил далеко от Дагестана, тяжесть войны ощущал каждый дом. Изнуренные непосильной работой, недоеданием и тревогой за мужей и сыновей, женщины все чаще болели. Война возродила и те недуги, которые, казалось, были залечены навсегда.
Небольшой коллектив больницы не знал ни отдыха, ни сна. Широкую спину Макружат можно было увидеть и во дворе больницы, где она складывала на зиму кизяки, и в кладовой, где она пересчитывала белье, и на улицах аула, когда она, помогая врачу, спешила к больным, прижимая к себе сумку с медикаментами. Все в ауле уважали свою старшую санитарку, и никто не вспоминал о том, как когда-то ее называли невестой шайтана. Да и сама Макружат давно забыла свою печальную юность.
Но вот однажды в приемную, хромая, вошел мужчина и стал жаловаться на ноги: мол, сперва появились маленькие раны, потом увеличились, а теперь он почти не может ходить.
Зоя Федоровна вскрикнула: такой тип ран она видела первый раз в жизни. Не могла определить, что это за болезнь.
Макружат тоже ахнула, но совсем по другой причине. Она-то хорошо знала эти раны. За свой долгий и нелегкий век ей пришлось столкнуться и с теми, кто не хотел воевать или отказывался работать в колхозе. И вот тогда эти дезертиры растравляли кожу на руках или ногах листьями табака, смоченными в уксусе.
Макружат с презрением взглянула в лицо мужчине. И… сердце ее оборвалось. Перед ней сидел Касум, тот самый, хоть и постаревший, Касум, которого она любила своей первой, неразделенной и единственной любовью.
После революции он уехал в город, и с тех пор она не видела его. А в ауле появился недавно, говорит, что приехал починить матери дом. Ей стало больно, как бывает больно человеку, когда он теряет самое дорогое. Горячий стыд обжег ее щеки.
Касума оставили в больнице, Макружат, поменявшись дежурством с другой санитаркой и дождавшись ухода врача, позвала в кабинет Касума. Он вошел, хромая и страдальчески морщась.
Минуту они молча, изучающе смотрели друг на друга. Страдание на лице Касума сменилось страхом, страх — ненавистью.
— Видишь эти косы? — наконец произнесла Макружат, вынимая из ящика стола две черные косы.
Касум молчал, стараясь понять, к чему она клонит.
— Это косы моей дочери. Она отрезала их, уезжая на фронт. Моя дочь, хоть и девушка, достойна носить папаху горца. А ты… ты… твоей трусливой голове годится только женский платок.
— Ты что, с шайтаном меня спутала? — перешел в наступление и Касум, вспомнив, чем можно сильнее обидеть ее.
Но Макружат не удостоила его ответом.
— Забирай свое барахло, и чтобы духу твоего здесь не было. Утром сам пойдешь в военкомат. А раны вылечишь медом… Думаешь, я пожалела тебя? Нет. А не выдала только потому, что не хочу позорить свой аул. Ты один струсил, а пятно ляжет на всех. — И Макружат, хлопнув дверью, вышла.
Через несколько дней она узнала, что Касум ушел на фронт.
А война уже приближалась к Кавказу. Районный центр заполнился военными. Больница стала госпиталем, школа — военным штабом. И свой дом Макружат отдала для школы. Сама же она переселилась в госпиталь, Работала день и ночь. Все труднее и труднее становилось доставать лекарства, продукты, топливо.
В каждом дворе лежали запасы кизяков на зиму, потому что все женщины в ауле неутомимо трудились летом, собирая высохшие кусты и прутья. А в госпитале раненые мерзли.
Макружат как-то вечером собрала во дворе госпиталя всех женщин аула. Она рассказала им о солдатах, которые лежат в госпитале, напомнила, что где-то далеко от аула в нетопленых школах лежат сейчас и их братья, сыновья, дочери. Тут ей представилась дочь Бакшанат, и голос ее сорвался…
Наутро сарай школы был доверху набит кизяками и всяким другим топливом. Чего здесь только не было — даже старая сломанная мебель.
После этого случая аульчане «повысили» Макружат в должности и стали называть ее не старшей санитаркой, а главным врачом.
А там и война кончилась. Дочь Макружат вернулась в аул. Школа снова стала школой. А госпиталь — больницей.
Макружат получила новую медаль «За оборону Кавказа». Медаль эта, до блеска начищенная мелом, всегда красовалась на ее белоснежном халате. Когда же Макружат надевала платок, то кончик его она закидывала на плечо, чтобы не закрывал медали…
Окруженная женщинами, я все стояла на дороге, поджидая Абакара, который отправился на поиски моих беспокойных теток, и вспоминала…
МОИ ТЕТИ
Утром, еще задолго до знакомой мелодии Гимна Советского Союза, меня разбудил телефонный звонок. Звонили так резко и настойчиво, что я сразу поняла — междугородная. С трудом разлепив глаза, я нащупала на полу тапки и нехотя прошлепала в прихожую.
— Доченька, — зазвучал в трубке бодрый голос, и я узнала тетю Умужат. — Я вылетаю сегодня. Встречай на аэродроме.
— Тетя, дорогая, какой прекрасный сюрприз, — завопила я в трубку, — если бы ты знала, как мы соскучились…
— Знаю, знаю, доченька, — заверила меня тетя. — А я, как назло, никак не могла выбраться. Ждала, пока откроются ульи. Везу вам свежий мед. Как дети, здоровы?.. Да, знаю, ведь я получила твое письмо.
— Какое письмо, тетя? — раскрыла я рот.
Но тут в комнату вбежала моя мать, разбуженная моим криком, и сделала страшные глаза. Я сразу поняла и подхватила:
— Дорогая тетя, на каждый звонок дети выскакивают в прихожую, все ждут тебя. Это такая радость для них. Сейчас выезжаем на аэродром. — Я покосилась на мать. Она одобрительно кивала головой и усмехалась.
— Каждую ночь я вижу их во сне, — жалобно сказала тетя. — Ну, иншааллах, до встречи.
Там, далеко в горах, повесили трубку.
Я тоже отошла от телефона и вопросительно взглянула на мать.
— Ну, что я тебе говорила, — сказала моя мать. — Уверяю тебя, она едет за тем же, зачем приезжала Шумайсат.
Ах, не все ли равно, зачем, важно, что тетю надо встретить, а у меня с утра планерка на работе, а детям —
