Пир потаенный - Филип Фармер

– Мне холодно и в то же время я горю, благородный лорд. Я сгораю от любви.

Монологи такого жанра могли бы добавить некоторое разнообразие в романы моего биографа, но читатели восприняли бы их как несуразность. Они забывают, что в жизни люди часто поступают именно так, как написано в книгах.

Я ничего не ответил. Ноли обнял меня и на короткое время замер, прижавшись всем телом. Он весь дрожал. Я вздрогнул, когда он провел своим языком по моему позвоночнику сверху вниз. Потом его рука скользнула подо мной и принялась ласкать мой член. Он крепко сжал его ладонью и стал медленно водить ею вперед, назад. Медленно и ласково, вперед, назад, вперед, назад… Жар его дыхания на моей шее, тепло руки вокруг моей плоти и теплые волны, проникающие сквозь одежду от его разгоряченного тела, все это грело и было скорее приятным.

У меня не было случая предаваться подобного рода сексуальным развлечениям со времен, пожалуй, моего отрочества. Я жил тогда среди больших антропоидов, которые позволяли своей молодежи предаваться сексуальным опытам любого рода до той поры, пока те не объединялись в пары. Как только у нас появилась способность к эрекции, я с моими мохнатыми друзьями быстро взяли в привычку тыкаться друг другу в прямую кишку и сосать друг у друга задолго до того, как у нас стала вырабатываться сперма. Самочки играли с нами и делали то же самое между собой. Однако мохнатые спутники игр моего детства имели размеры пенисов более чем скромные. Взрослый самец антропоида вырастает до роста в метр восемьдесят и весит около сотни килограммов, но его пенис в состоянии эрекции не превышает пяти сантиметров.

Прежде, чем у меня появился пух на лобке, мой кг (как эти обезьянолюди называют его на своем языке) стал приводить в восхищение все стадо. Позже он стал предметом вожделения всех самок и ревности среди самцов, что служило для меня источником многих проблем.

Когда у меня появилась способность к эякуляции, я еще продолжал заниматься сексуальными забавами с подростками обоих полов. Как написали бы строгие викторианцы: «предавался содомскому греху, будучи попеременно то активной, то пассивной стороной». Сосал сам и давал сосать другим. Конечно, это не было нашим главным времяпрепровождением, так как, кроме того, мы играли во все игры, которые существуют у молодых приматов (в том числе и у людей): бегали, дрались, боролись, играли в прятки, издевались и дразнили стариков, охотились на грызунов и насекомых, разоряли птичьи гнезда, играли в «пантера-я-тебя-убил» и в прочие подобные игры. Но каждый день мы посвящали нашим сексуальным играм, как минимум, по полчаса, не прячась от взрослых, которые никогда не мешали нам.

Старики начинают притеснять молодых, и иногда довольно сурово, лишь после того, как они выйдут из подросткового возраста.

Как следствие, я не страдал почти ни от каких запретов, с точки зрения сексуальной жизни. Я говорю «почти», потому что один запрет все-таки существовал: использование силы в целях добиться сексуальной награды. А проще говоря, запрет на изнасилование. Наши старшие чрезвычайно строго следили за этим и очень сурово наказывали тех среди нас, кто впадал в подобный грех.

Когда я созрел окончательно, интерес к особям моего пола пропал у меня почти окончательно. Я, конечно, никогда полностью не отказывался заниматься гомосексуализмом в том случае, когда не было ничего лучшего. Но я никогда не чувствовал внутренней тяги к нему и не замечал этого у взрослых обезьян. Гомосексуальная потребность, то есть гомосексуализм, как разновидность невроза навязчивых состояний, похоже, является продуктом нашей цивилизации, хотя и известны случаи среди тех, кого мы привыкли называть дикарями. Принудительное, вынужденное поведение всегда несет в своей основе какой-то невроз, почему я так и беспокоился по поводу оргазмов, происходящих у меня каждый раз, когда я убивал.

В ласках Ноли чувствовалась опытная рука знатока. Его огромная лапа стала вдруг нежной и чувствительной, как рука женщины. Но я оставался безутешным, не проявляя ни малейшей ответной реакции.

Не появись у меня эта аберрация, которая уже серьезно беспокоила меня, мой член наверняка бы «встал», и, может быть, даже появилось бы желание. Все хорошо знают, что для возбуждения иногда достаточно простого прикосновения. Ноли я не боялся. Конечно, я был разозлен, но сомневался, чтобы это было единственной причиной, мешавшей моей эрекции.

Затратив некоторое время на бесплодные усилия, албанец разочарованно вздохнул. Я почувствовал, как головка его члена прижалась к моему анусу. Его дыхание участилось. Он схватился руками за мои ягодицы и развел их в стороны. Но у меня исключительно сильные мышцы сфинктера, и я сжал его изо всех сил. Какое-то время он пытался преодолеть мое сопротивление, потом сказал:

– Дай ему дорогу, или я снова оглушу тебя.

У меня не было никакого желания вновь заполучить мигрень или, хуже того, какое-нибудь сотрясение мозга. Поэтому я ответил:

– Ладно.

Должно быть он смочил головку члена слюной, потому что тот почти сразу легко вошел в меня целиком.

Мне было больно, и к тому же сразу появилось неудержимое желание опорожнить кишечник. Ноли принялся ерзать своим членом вперед и назад, и боль усилилась. При каждом движении поясницы из горла его доносилось низкое ворчание. Я чувствовал, как жесткие волосы его лобка колют кожу моих ягодиц, когда он прижимался ко мне. Он вновь обнял меня, взяв мой член в одну руку, а другой лаская яйца. Я сжал зубы, стремясь перенести боль, не издав при этом ни звука. Я старался держаться стоически, подобно дикому зверю: мой биограф наверняка употребил бы это выражение, случись ему описывать эту сцену. Но, скорее всего, он постарался бы изгнать ее из своей памяти, так как она мало подходила к образу, созданному им в своих романах, и заменить ее описанием того, как я стоически переношу чудовищные пытки и мучения. Он никогда бы не позволил себе уронить мое «достоинство» смакованием сцены насилия надо мной.

Подобно большинству похожих на него людей, Ноли ощущал сейчас переполняющие его ложные сентиментальные чувства. С трубным, срывающимся ревом облегчения он «кончил», сделав напоследок серию сильных быстрых движений и плотно прижавшись в конце ко мне всем телом. Так, неподвижно, он застыл на моей спине на некоторое время. Лишь его грудь вздымалась и опадала в учащенном ритме. Потом он прошептал мне на ухо несколько слов на своем родном языке. Вероятно, слова нежности и любви. Он погладил мое лицо (я едва сдержал желание откусить ему палец) и осыпал поцелуями шею и плечи. Думаю, точно так же он вел бы себя с какой-нибудь проституткой как мужского, так и женского пола. В его ласках для меня было столько же нежности, сколько бы он отдал ее любой путане. Но, в любом случае, он чувствовал себя обязанным исполнить неписаный ритуал влюбленного.

Через четверть часа, отдохнув, он вновь принялся за свое. Я остался холодным и твердым, будто мрамор, и не говорил ни слова. В этот раз его ласки пошли еще дальше. Поцеловав несколько раз меня в шею, он затем сел передо мной и поцеловал мой член, нежно поглаживая промежность самыми кончиками пальцев. Единственное, что я мог в моем положении, это плюнуть на него сверху. Что я и сделал. Он сильно ударил меня в лицо, потом поднялся и, проверив еще раз надежность пут, связывающих меня, лег на свое место и сразу захрапел. Во сне он, наверное, мечтал о встрече со своими прежними любовниками.

Глава XVIII

В тот день мы оставили за спиной горы, богатые водными источниками, и вступили в сухую и безводную местность. Это происходит от особенностей местного климата, из-за того, что все дождевые тучи отклоняются горами к югу или к северу от данного района. И в самом сердце этого пустынного региона находится древняя Золотая Долина.

Мы спустились с горы и сделали остановку на ночь на вершине следующей, откуда, переночевав, на следующий день нам вновь пришлось спускаться вниз. Мы были голодны. Нам удалось выстрелом из ружья убить небольшого кролика, от которого после удара пули осталось едва ли больше половины. И эта была вся наша еда. Албанец положил тушку животного на плоский камень, посадил меня на веревку и отправился искать хворост для костра.

Я протянул ногу над камнем и схватил пальцами стопы кроличье ухо. Подтащив тушку к себе, я зажал ее в развилке куста и стал пожирать, начав с места вокруг выходного отверстия пули.

К возвращению Ноли от тушки осталась шкура, внутренности и еще солидный кусок мяса, которое я не мог достать зубами, прикрепленное с противоположной от меня стороны костей. Ноли осталось вполне достаточно еды, что, впрочем, не помешало ему разразиться потоком брани и упреков. Я знаю, что оставь я все как есть, мне досталась бы, в лучшем случае, одна ножка, а остальное он спокойно съел бы сам. Он обозвал меня кровожадным зверем и наградил серией ударов прикладом своей винтовки, стараясь при этом все же бить не слишком сильно. Как ни был он разъярен, в нем осталось еще достаточно соображения, чтобы понимать и помнить, что единственным человеком, который мог бы показать ему путь к сокровищнице и бессмертию, был я. Удары его были очень болезненны, особенно в районе почек. Но я не издал ни единого стона. Не дрогнул ни один мускул на моем лице.