Разбойники - Фридрих Шиллер

Герман. Сними гнет с души моей, пока он не низринул ее в ад! (Бросается к ногам её). Простите! простите! Я вас жестоко оскорбил[45], фрейлейн Амалия!

Амалия. Встань! Оставь меня! Я ни о чем не хочу знать. (Хочет уйти).

Герман (удерживая ее). Нет! останьтесь! Клянусь Богом, клянусь вечным Богом – вы все узнаете!

Амалия. Ни слова более. Я прощаю тебя. Ступай себе с Богом. (Хочет убежать от него).

Герман. Но послушайте… хоть одно слово: оно возвратит вам потерянный покой.

Амалия (оборачиваясь и с удивлением глядя на него). Кто на небе и на земле может возвратить мне потерянный покой?

Герман. Одно мое слово. Выслушайте меня!

Амалия (сострадательно берет его за руку). Добрый человек, может ли слово твое расторгнуть затворы вечности?

Герман (встает). Карл жив!

Амалия (вскрикивая). Несчастный!

Герман. Да, жив… Еще одно слово: ваш дядя…

Амалия (бросаясь на нею). Ты лжешь!

Герман. Ваш дядя…

Амалия. Карл жив?

Герман. И ваш дядя.

Амалия. Карл жив?

Герман. Ваш дядя также. Не выдавайте меня. (Убегает).

Амалия (долго стоит, как окаменелая, потом дико вздрагивает и бежит за ним). Карл жив!

Вторая сцена

Берег Дуная.

Разбойники лежат на возвышении под деревьями; лошади пасутся в долине.

Моор. Здесь отдохну я. (Бросается на землю). Все члены во мне будто разбиты. Язык высох. (Швейцер незаметно уходит). Я бы попросил вас зачерпнуть мне пригоршню воды из этого источника, но вы сами чуть живы от усталости.

Шварц. И вина нет более ни капли.

Моор. Взгляните, какая пышная жатва! Деревья ломятся под плодами; виноградник гнется под тяжелыми гроздьями.

Гримм. Нынче урожайный год.

Моор. Ты думаешь? И так хоть одна капля пота вознаградится на этом свете. Одна? Но ночью может выпасть град и все уничтожить.

Шварц. Ничего нет мудреного. Все может погибнуть за несколько часов до жатвы.

Моор. Об этом-то я и говорю. Все может погибнуть. Зачем бы человеку удалось то, что у него общего с муравьем, когда не сбывается то, что бы его сравняло с богами? Или уж не в этом ли вся сила его назначения?

Шварц. Не знаю.

Моор. Хорошо сказал, и еще лучше сделал, если никогда не старался узнавать этого. Друг! я видал людей, их пчелиные заботы и их исполинские замыслы, их божественные планы и их мышиные занятия – всю эту чудесно-странную скачку за счастием. Один поручает себя быстроте коня, другой носу своего осла, третий своим собственным ногам. Это пестрая лотерея жизни, где многие берут билеты ценою своей невинности и своего неба, лишь бы вытянуть выигрышный нумер. Тянут, тянут – и вынимают до конца одни пустые билеты – ибо выигрыша и не было. Это – зрелище, друг, которое вызывает слезы на глаза и вместе с тем располагает грудную перепонку к громкому смеху.

Шварц. Как величественно закатывается солнце.

Моор (погруженный в созерцание). Так умирает герой. Божественно!

Гримм. Ты тронут!

Моор. Когда я был еще ребенком, моей любимой мыслью было жить, как оно, как оно – умереть. (С подавленною горстью). Это была ребяческая мысль!

Моор (закрывает шляпой лицо). Было время!.. Оставьте меня одного, товарищи.

Шварц. Моор! Моор! Что с ним? он изменился в лице!

Гримм. Чорт возьми! что это с ним сделалось? Дурно ему, что ли?

Моор. Было время, когда я не мог уснуть, не прочитав вечерней молитвы.

Гримм. С ума сошел ты, что ли? Уж не хотел ли бы ты поучиться у своего детства?

Моор (кладет голову грудь Гримму). Брать! брат!

Гримм. Да не будь же ребенком, прошу тебя.

Моор. Если б! о, если б мог я им стать снова!

Гримм. Что ты? что ты?

Шварц. Развеселись. Полюбуйся этим живописным местоположением, этим прекрасным вечером.

Моор. Да, друзья, мир так чудесен!

Шварц. Вот это дело!

Моор. Земля так прекрасна!

Гримм. Дело, дело! Давно бы так.

Моор (вздрагивая). А я так гадок в этом чудесном мире, а я чудовище на этой прекрасной земле.

Гримм. Боже мой! Боже мой!

Моор. Моя невинность! моя невинность! Взгляните, все выходит греться под мирными лучами весеннего солнца: зачем я один высасываю муки ада из радостей неба? Все дышет счастием, все так братски связано духом мира. Целый свет – одно семейство; но Отец его – не мой Отец. Я один отчужденный, я один изгнанный из среды праведных; нет для меня сладкого имени сына; нет для меня тающих взоров любви; нет, нет для меня жарких объятий друга. (С ужасом подается назад). Окруженный убийцами – шипящими змеями, прикованный к пороку железною цепью, я по шаткой жерди греха иду чрез пропасть погибели. Среди цветов счастливого мира – я горько-вопиющий Аббадона!

Шварц (разбойникам). Непостижимо! Я в первый раз вижу его в таком расположении духа.

Моор (горестно). Если б можно было возвратиться в чрево матери! если б я мог родиться нищим! Нет! я не хотел бы ничего более, праведное небо, только бы сделаться последним поденщиком! О, я бы стал трудиться так, что кровавый пот капал бы с лица моего! Я выкупил бы себе сладострастие послеобеденного сна, блаженство единственной слезы!

Гримм. Ну, слава Богу, пароксизм уменьшается.

Моор. Было время, когда они так охотно текли из глаз моих. О, вы, незабвенные дни мира! ты, древний отцовский замок! вы, зеленью блестящие долины! О райские сцены моего детства! вы никогда не возвратитесь, никогда своим тихим дыханьем не прохладите моей дышащей огнем груди. Ушли, ушли безвозвратно?

Швейцер с водою в шляпе.

Швейцер. Пей, атаман! Воды вволю и холодна, как лед.

Шварц. Ты в крови. Что с тобою случилось?

Швейцер. Так…шутка, которая чуть не стоила мне обеих ног и шеи. Едва я стал спускаться с песчаного холма к реке, вдруг – трах! и весь хлам проваливается подо мною и я с ним вместе с вышины десяти рейнских фут… Вот я и лежу там в трущобе… Опомнившись, гляжу вокруг себя и нахожу, братец ты мой, самую чистейшую воду. На этот раз заработано хорошо, подумал я, атаману понравится.

Моор (отдает ему шляпу и отирает кров с его лица). А то невидно рубцов, намеченных на твоем лбу богемскими драгунами. Вода твоя – прелесть, Швейцер; эти рубцы идут к тебе.

Швейцер. Найдется место еще хоть на три десятка.

Моор. Да, дети, было жаркое дело – и потеряли только одного. Мой Роллер умер прекрасною смертью. Я поставил бы мраморный обелиск над его прахом, если б только он не за меня умер. Довольствуйтесь и этим. (Утирает себе глаза). А сколько с неприятельской стороны осталось на месте?

Швейцер. Сто шестьдесят гусар, девяносто три драгуна, около сорока егерей – всего триста человек.

Моор. Триста за одного! Каждый из вас имеет право на этот череп. (Снимает шляпу с головы). Поднимаю кинжал и клянусь моей душою: я никогда не расстанусь с вами!

Швейцер. Не клянись! может быть, ты еще будешь счастлив и станешь потом раскаиваться, что дал клятву.

Моор. Клянусь прахом моего Роллера: я никогда не расстанусь с вами!

Косинский входит.

Косинский (про себя). Мне сказали, что они должны быть в этом участке. Ей! ого! Это что за лица? Ну – как?.. уже не они ли? Они, они! Заговорю-ка с ними.

Шварц. Ухо вострей: идет кто-то.

Косинский. Господа, извините! Не знаю, попал ли я на след или сбился?

Моор. А кто мы по-вашему, когда вы на него напали?

Косинский. Мужи.

Швейцер. Полно – так ли, атаман?

Косинский. Ищу мужей, которые прямо смотрят в лицо смерти, и играют с опасностью, как с ручной змеею, ставят свободу выше чести и жизни, чье одно имя сладкое для ушей бедных и угнетенных заставляет трусить самых храбрых и бледнеть тиранов.

Швейцер (атаману). Малый мне нравится. Слушай, друг! ты нашел, кого искал.

Косинский. Я думаю – и надеюсь, что они скоро будут моими братьями. Так проводите меня к тому, кого я ищу: к вашему атаману, к атаману из атаманов – графу фон-Моору.

Швейцер (с жаром подает ему руку). Дружище! мы с тобою на ты.

Моор (приближаясь). А вы знаете атамана?