Биологический материал - Нинни Хольмквист

18

После инцидента со смертельным лекарственным препаратом нам с Эльсой в первый и последний раз представилась возможность участвовать в исследовании вместе. Это был психологический эксперимент, с помощью которого требовалось выяснить, существует ли природный, генетически заложенный родительский инстинкт, и если да, то одинаков ли он у мужчин и у женщин. «Ненужные» прекрасно подходили для этого эксперимента, поскольку ни у кого из нас не было опыта рождения или воспитания ребенка.

Первые дни мы сидели в специальных аппаратах, сканирующих мозг, которые измеряли наши реакции, пока на нас опробовали разные вещи, имеющие отношение к детям. Сначала нам показывали фотографии детей разного возраста, потом включали записи с детским смехом, звоном погремушек, плачем младенцев. Затем к носу подносили губки с искусственно созданными запахами каши, детского талька, грязных пеленок и отрыжки. Дальше шли картинки, сопровождавшиеся запахами и звуками, представляющие собой различные угрозы: раскаленную плиту, пожар, дым, бассейн, крутые лестницы, ос, рычащих собак, острые предметы, оружие, ядовитые вещества, неприятных мужчин, предлагающих детям конфеты, детское порно и тому подобное.

Нам пришлось заполнять бесчисленные анкеты и разыгрывать разные сценки. Нас разбивали на группы, чтобы обсуждать различные проблемы. Это продолжалось две недели, но самый настоящий шок мы испытали в предпоследний день, когда вошли в лабораторию № 2, где проходил эксперимент, и обнаружили там целую кучу самых настоящих детей. Их было штук двадцать, самых разных возрастов: от восемнадцати месяцев до шести лет, — и мы должны были играть с ними, разговаривать с ними, кормить их, менять им пеленки и переодевать.

Мы с Эльсой несколько часов играли с четырехлетней девочкой и полуторагодовалым мальчиком. Построили домик из стола, подушек и покрывала и там организовали прием с тортом для кукол, но потом на нас напали террористы, которые всех поубивали. Затем девочке пришла в голову идея, что мы были только ранены, поэтому пришлось поиграть в больницу, где нам наложили пластыри и повязки, и мы снова продолжили игру в куклы. Но тут нам понадобилось прерваться, потому что мальчику вдруг срочно захотелось в туалет. До туалета мы добежать не успели, и нам пришлось переодеть его из красных штанишек, которые ему так нравились, в зеленые, которые он терпеть не мог. Ребенок начал вопить — и вопил, пока Эльсе не пришло в голову, что это же военные брюки и что как раз пора снова играть в войнушку, и мальчик, которого звали Улав, мигом успокоился. Девочку звали Кристина, и я просто в нее влюбилась.

На следующий день нас развели по маленьким комнаткам, где по одному расспрашивали о том, что мы чувствовали, оказавшись наедине детьми. В комнатке были только стол, два стула, записывающее устройство и телевизор с проигрывателем. Меня интервьюировала женщина одного со мной возраста, полноватая, со спокойным, уверенным взглядом. В другой ситуации она бы мне понравилась, но не в это утро.

Весь прошлый вечер и всю ночь меня не отпускала ноющая боль в груди и в животе, которую я обычно испытывала, когда думала о Джоке. Борясь со слезами, я отвернулась от Юханнеса в постели, но он, разумеется, понял, что что-то не так, и безуспешно пытался меня утешить. Я не хотела говорить об этом, но у всех врачей был доступ к нашим медицинским картам, и эта женщина знала, что в юности я сделала аборт. Поэтому у нее хватило совести спросить, как я отношусь к детям, принимая во внимание тот факт, что я сделала аборт. Я отказалась отвечать, и тогда она включила проигрыватель:

— Посмотрите на это, Доррит!

На экране появилась зеленая картинка, словно снятая подводной камерой. Я уже ожидала увидеть рыб, морские звезды, водоросли и кораллы и, наверно, водолаза с кислородной трубкой, но через пару секунд поняла, что это не морское дно и не аквариум, а комната, зеленая спальня с зелеными людьми в зеленой двуспальной постели, заснятая на специальную камеру. Сначала они лежали тихо, один на спине, другой — на боку, потом раздались всхлипывания и за ними шепот: «Доррит?.. Любимая, что случилось?»

И я увидела, как Юханнес насильно заставил меня повернуться к нему и как мои всхлипы перешли в слова и предложения, сперва неразборчивые и отрывистые, потом вполне различимые. Я была поражена качеством звукозаписи.

Женщина нажала на паузу, повернулась и внимательно посмотрела на меня. Мы сидели молча. Она — с руками, сложенными на коленях, и взглядом, направленным прямо на меня, я — застыв как труп. Я сидела так долго, что все внутри меня словно опустело, мне стало абсолютно все равно, и когда меня спросили, я механически начала пересказывать все события вчерашнего дня, все мои мысли и чувства…

19

Время шло. Время летело. Дни пролетали, как шарики, надутые часами перед компьютером под картиной Майкен, часами, проведенными в экспериментах и исследованиях, часами на прогулках, в спортивном зале, в бассейне, в кабинете психолога, в маникюрном кабинете, на массажном столе и в сауне. Вечера были заняты кино, библиотекой, ужинами, разговорами. Ночи пролетали незаметно, заполненные занятиями любовью, шепотом, поцелуями и снами. Дни и ночи превращались в недели, недели — в месяцы. В конце каждого месяца появлялись пять, шесть или семь новых жильцов, и снова был праздник с танцами и развлекательной программой. Каждый месяц сколько-то жильцов уходили, чтобы больше никогда не вернуться. Среди них все чаще попадались мои знакомые. Но я не могу вспомнить, когда точно они уходили из моей жизни. Не потому, что я все забываю, нет, но человеческой памяти свойственна избирательность, к тому же при обычных обстоятельствах она опирается на времена года: мы запоминаем, когда, в какое время года случилось то или иное событие. Я помню, например, что мой отец умер и был похоронен осенью, потому что клены на кладбище были красно-оранжевыми, на улице было свежо и прохладно, а небо было ярко-голубым и без единого облачка. А моя мама умерла через год в начале лета, когда рапс только зацветает, а школьники уходят на каникулы. Я помню, что Нильс впервые пришел ко мне в гости ранней весной, потому что я показывала ему подснежники, и я помню, что он не хотел верить, что это и в самом деле подснежники, так как почему-то думал, что их истребили; и мне пришлось пойти в дом за книгой по ботанике, чтобы доказать ему это. Я въехала в мой новый дом поздней осенью, когда поля опустели и тяжелые комья глины застыли в предвкушении первого снега. В ту же зиму у меня появился Джок. Я помню, как убирала снег с ветрового стекла и расчищала дорожку к машине, прежде чем поехать за ним в собачий приют. Но когда я вспоминаю мое пребывание в Резервном банке, памяти не на что опереться, потому что здесь нет времен года. В отделении есть только дни и ночи. Единственное, что здесь меняется, это свет и тьма. В нашем зимнем саду все всегда цветет, но ничто не вянет, не сохнет и не умирает. В нашем зимнем саду никогда нет зимы.

Однажды после ланча я совершала свою обычную прогулку по саду и оказалась в цитрусовой роще. Я бродила между деревьев, словно, сошедших с полотен импрессионистов, и думала о Майкен и Джоке: о Майкен — потому что она обожала импрессионистов; о Джоке — потому что ему понравилось бы поднимать в воздух облачка белых лепестков. Я подняла глаза вверх и смотрела, как они, словно белые снежинки в безветренный день, медленно кружились в воздухе и падали мне на волосы, на лоб, на брови, на ресницы, на губы… Я стряхнула лепестки и оглянулась по сторонам. Я была не одна. Мужчина в круглых очках и униформе сотрудника стоял в отдалении и наблюдал за мной. Поттер.

— Привет! — крикнул он и помахал мне.

Подойдя ближе, он спросил:

— Как дела?

— Хорошо, — ответила я. — А у тебя?

— Ну… — Он уставился в землю и сделал глубокий вдох. — Это ужасно то, что произошло.

— Ты имеешь в виду Эрика и других?

— Да. Таких ошибок не должно быть! Не важно, тестируют ли эти препараты на «ненужных», или на крысах, или на обычных людях. Это просто безответственно, мерзко, гадко… расточительно… — От волнения юноша не мог подобрать слов.

— Да, — согласилась я, — это все равно что выбросить все деньги, потраченные на эксперимент, в море.

— Я имел в виду людей, а не деньги.

— Люди и есть деньги. Капитал, — ответила я. — В точности, как и время тоже деньги.

Поттер покачал головой.

— Люди — это люди, — серьезно произнес он. — Жизнь.

— Да-да, — ответила я. — Конечно.

— Я хотел уволиться, — продолжал Поттер, которому, очевидно, надо было выговориться, — не могу видеть, как с вами здесь обращаются.

— С нами хорошо обращаются, — сказала я.

— Ты так думаешь? — Он выглядел удивленным и даже разочарованным.

— Да, — ответила я, — если сравнивать с тем, как с нами обращались в обществе. Здесь можно быть собой. Во всех отношениях. Здесь никто не будет тебя высмеивать, не будет над тобой издеваться только потому, что ты не такой, как все. На меня не смотрят как на пятое колесо, как на инопланетянина, с которым они не знают, что делать. Здесь я такая же, как все. Меня принимают всерьез. Я могу позволить себе пойти в поликлинику или к зубному, к парикмахеру или сделать себе маникюр. Я могу ужинать в ресторане, ходить в кино и в театр. У меня полноценная жизнь. Меня уважают.