Каменное брачное ложе - Харри Мулиш

«Как это похоже на Балтимор», — подумал Коринф. Он искоса глянул на нее и усмехнулся.

— Восемнадцать лет! — Она фыркнула, как кошка. — Школьница! Но я это поломаю, не беспокойся; не считай, что тебе все можно. Когда я думаю о твоей несчастной жене…

Коринф остановился, хрипло рассмеялся, закинув голову, посмотрел на нее и пошел дальше.

Они уже подходили к ярко освещенному концертному залу, когда она снова заговорила:

— Как могла я до такой степени обезуметь. Раз в жизни позволила себе расслабиться. Раз в жизни подумала: вряд ли он окажется подонком, с такой-то физиономией. Но я тебе благодарна за урок. Первый встречный — дура, дура! Осторожно! — крикнула она, оттаскивая его назад, когда он (намеренно) шагнул наперерез едущей машине.

Он оглянулся и взял ее за локоть.

— Оставь меня, ради Бога, в покое!

В вестибюле, где он сдал на вешалку ее пальто и свою шляпу, люди из заболоченных лесов учтиво разглядывали костюмы делегатов с юга. На него никто даже не посмотрел — разве немцев удивишь изуродованным лицом? — он молча повел Хеллу к их местам.

На сцене царило прошлое. Они молча сидели рядом, пока оркестр настраивался. Чуй Юнсан, с другой стороны от Хеллы, раскрыл партитуру и внимательно следил за игрой оркестра, спокойно перелистывая ее.

В антракте (когда прожектора, освещавшие сто миллионов взмахов рук человека, тщетно пытавшегося взлететь, погасли) они молчали. Друг за другом прошли меж рядами в фойе, где среди высоких светлых стен кружился гудящий водоворот. Никто никого не обгонял, а в середине оставалось пустое пространство, «нейтральная полоса», через которую все друг друга учтиво разглядывали; иногда кто-нибудь смущенно, словно совершал нечто противозаконное, перебегал на другую сторону.

Несколько раз промелькнула Карин рядом с каким-то дантистом из-за Альп; Коринф сказал:

— Вы не видали нашего общего друга Шнайдерхана?

— Нет.

— Он говорил, что не придет?

— Я не слыхала.

— Весьма примечательно.

Она сердито посмотрела на него:

— Надеюсь, вы ничего такого ему не говорили?

— Напротив, он кое-что говорил мне. Не будете ли вы так добры сказать, что вы о нем узнали?

Она немного подумала:

— Мы совершили ужасную ошибку. Его и правда не было в Германии во время войны.

— Ага, — Коринф выдохнул через нос. — Он, значит, не наврал тому парню вчера вечером.

— Нет.

— Зачем тогда он сказал вам, что соврал?

— Он и мне не соврал.

— Как это возможно? Он что, занимается оккультизмом?

— Вас это так волнует?

— Весьма.

— Из-за меня? — Она улыбалась, но смотрела на него пренебрежительно и насмешливо.

— Из-за вас тоже.

— Из-за кого еще?

— Не из-за Карин, Хелла. Теперь ты мне расскажешь?..

— Слушай, — сказала она тихо, — и пойми меня правильно. Что я о тебе думаю, не имеет в данном случае значения. Ты, собственно, несчастный слабак, — («Какое чудо очищения совершила с ней музыка», — подумал Коринф), — обещай, что не будешь просить рассказать больше того, что сейчас услышишь. Ты должен понять…

— Продолжай.

— Он работал с сорок второго по сорок шестой год на высокой должности в одной иностранной шпионской организации.

«Как у него все прекрасно сошлось», — подумал Коринф; свет мигнул, и он спросил:

— Чудесно, он, значит, сидел в Москве. Или в мирных лесах и холмах?

— Я больше ничего не знаю. Может быть, он поддерживал время от времени контакты с агентами. Он мог иметь в виду что-то в этом роде.

— Точно. Ты это все от него узнала?

— Нет.

— Он попросил у тебя прощения за свой… неловкий способ самовыражения вчера вечером?

— Нет.

— Тебе не кажется это странным?

— Почему?

— Тебя вырвало.

Она обеспокоенно посмотрела на него.

— Что он тебе сказал? Ты ведь не стал об этом говорить?

— Нет. Нет… — Он шагнул на «нейтральную полосу» и, стоя там, сказал: — Я, пожалуй, пойду.

— Что? Совсем?

— Да. Так будет лучше всего.

— Но концерт еще не кончился, сейчас будет премьера. Шостакович.

— Не такой уж я меломан. Я пойду.

Он кивнул. Публика постепенно покидала фойе, и «нейтральная полоса» уже ничем не отличалась от остального пространства. Свет все мигал; он пошел к выходу мимо служащих, убиравших чашки. У дверей на улицу его нагнала Хелла.

— Я совершаю невозможный поступок, когда бегу за тобой у всех на глазах, но почему ты уходишь?

— Просто устал. — Он взял ее за руку. — Поверь мне. Я иду спать.

— Ты напился?

— Э-э… — Он сморщился. — Да.

— Но Гюнтер еще не приехал. Он будет здесь только через три четверти часа.

— Я доберусь.

— Что за вздор. Ты вполне можешь подождать до конца.

Гардеробщицы, сидя на стульях возле пальто, смотрели на них; кто-то, приоткрыв дверь, заглядывал в зал. Сквозь стеклянные двери Коринф увидел в темноте, на другой стороне улицы, автомобиль. Свет в кабине горел, на заднем сиденье Гюнтер читал книгу.

— Вон он стоит, на той стороне.

— О…

Он посмотрел на нее, залитую ярким светом люстр, и усмехнулся.

— Не обращай внимания. Я немного не в себе.

— Скажи мне что-нибудь приятное.

Он поднял руку вверх.

— Что?

— Не важно. Что-нибудь приятное.

Он молчал и смотрел, ухмыляясь, в пространство.

— Вчера ты тоже мог бы сказать мне что-то. — Она взяла его за руку. — Не знаю, почему я на тебя наорала. Ты обращался со мною, как с уличной девкой, но на самом деле я на тебя не сержусь. Какое, в конце концов, я имею право надеяться на что-то? Еще несколько дней — и мы расстанемся навсегда. Скажи что-нибудь. Что-нибудь насчет кодекса, не важно, что-то, о чем ты вчера так возмущенно говорил. — Она усмехнулась.

— Я не знаю, что сказать.

Ее рука в его руке. Холодный ветер забирается в штанины. Губы онемели, голова тяжелая, словно на нее надели шлем. Судорожно усмехаясь, он смотрел на нее — и ничего не видел. Из-за стен донесся грохот оркестра.

— Скажи что-нибудь об обществе. «Общество состоит из загримированных гангстеров, играющих пьесу Шиллера; они произносят слова, не понимая их, и звереют от этого». Что-то в этом роде. — Она рассмеялась и склонила голову набок. — Ты придешь ко мне сегодня ночью?

«Она меня высасывает, — подумал Коринф и усмехнулся, — она сама не знает, что делает».

— Ну, хоть кивни головой.

Он усмехнулся и покачал головой — и увидел в ее глазах ужас, который она сдерживала изо всех сил, потому что больше не узнавала человека, на которого глядела.

Когда они проехали развалины, миновали мост и поднялись по склону, Коринф увидел деревья. Он опустил окно, и холодный, сырой запах листьев повеял ему в лицо. Он сидел сзади; Гюнтер несколько раз пытался завести веселый разговор, но ему это не удалось; больше он не оборачивался.

Это не помогло. Он закрыл глаза, но тут же снова их открыл: темные волны стали подниматься внутри него и исчезли, только когда он снова взглянул на мир. В спинке переднего сиденья была прожжена дыра. «Я забыл шляпу», — подумал он и испугался этой мысли: словно он имел право думать только об очень важных вещах, но не знал, о каких именно. Коринф смотрел в затылок Гюнтера, и, пока он смотрел, предмет его внимания постепенно становился все более хрупким и прозрачным, сохраняя, впрочем, четкие очертания в знак того, что на самом деле его не существует. Коринф раскрыл глаза пошире, сменил позу и посмотрел в окно. Потом глубоко вздохнул и спросил:

— Ты можешь зажечь свет, Гюнтер?

— Свет, герр доктор? В машине?

— Мне… надо кое-что прочесть.

Он вытащил из кармана вырезку о Кршовском. Свет зажегся, и он прочел на обороте: «13.30–16.30 от Т до Z включительно. Люди, которые могут сами себя обслужить и имеют право на специальную надбавку вследствие…»

Он остановился, потому что слова «могут сами себя обслужить», как кислота, насквозь прожгли его мозг. Гюнтер теперь ехал медленнее, подавшись вперед, к ветровому стеклу. Снаружи совсем стемнело; черная ночь стояла за окнами. Он не посмел перевернуть вырезку, чтобы прочесть о Кршовском.

«Германский Человек, прежде всего, Немец, поддерживающий…»

«В эту ночь в отеле появилось еще больше полицейских и еще больше газетных репортеров, так что назавтра нам пришлось выметаться, прервав свои каникулы».

— Я, пожалуй, остановлюсь, герр доктор. Так ехать опасно.

— Выключи, выключи…

Он убрал вырезку, тьма заполнила автомобиль, и шелковистая ткань стала подниматься вверх, вдоль позвоночника. Он прижался к спинке, но это не помогло. Взявшись за спинку переднего сиденья, он наклонился вперед, чтобы что-то сказать, но увидел свои руки. Они лежали на спинке сиденья. Руки. Его. Он снял их, откинулся назад и сказал: